Свет – это мы - Мэтью Квик

Отец быстро последовал за ней, от инфаркта, который, по словам Дарси, явился в буквальном смысле разбитым сердцем. Мысль о том, что мой тесть так любил свою жену, что не смог жить без нее, была в каком-то смысле утешением и помогла Дарси завершить траур раньше, чем если бы она обратилась к обдумыванию грубой реальности, в которой ее отец был большим любителем жирного мяса и мороженого, что и привело к закупорке его кровеносных сосудов. Мне кажется, я тут пытаюсь… Даже не знаю. Та часть меня, которую я всегда ощущал поврежденной, сломанной – так вот, я думаю, что внутри Дарси такой части не было.

У меня есть одна история, которую я ни разу не упомянул на наших психоаналитических встречах. Я теперь и сам не понимаю почему. Может быть, просто не пришлось к слову, или может быть, что я только теперь позволил себе ее вспомнить – теперь, когда я столько времени провожу вместе с Эли, – но если Вы не возражаете, я хотел бы теперь ею с Вами поделиться.

Она случилась на первом курсе. Я много раз говорил Вам, что я был тогда неуклюжим и даже странноватым молодым человеком. Как следствие, я не обзавелся в университете друзьями. Мои соседи по общежитию радостно и открыто позволили увлечь себя той волне, которая несла нас всех в будущее. Меня же, напротив, охватила тоска по прошлому и желание в него как-нибудь вернуться. Возможно, я считал, что не получил от детства всего, что мне было положено.

Помню, как я вышел на улицу из дома, где провел свое детство, в то утро, когда родители собирались отвезти меня в университет. Все вещи были уже в машине. Мама накладывала макияж. Отец, скорее всего, одевался. Я же нарезал круги вокруг дома. Обошел его раз, другой, десяток, еще десяток. Может быть, даже сотни раз. Я не понимал, что мной тогда владело, пока не осознал многими годами позже, что двигался против часовой стрелки. Теперь я думаю, что пытался буквально повернуть время вспять, раскрутить воображаемые стрелки в обратную сторону, купить таким образом возможность все же добыть то, чего мне недодали в годы моего взросления, – все то, что в годы своей взрослости я пытался дать чужим мне детям.

Дальше я помню, как мы разгружаем машину, родители помогают мне перетаскивать одежду, белье и учебные принадлежности в мою новую комнату в общежитии – одиночную, то есть без соседей, как я и просил, решив, что хорошо бы иметь какое-то место, где я мог бы время от времени уединяться. Потом помню родителей вместе со мной в этой комнатушке размером со шкаф, и как мама повторяла, сколько денег им все это стоит и как ей самой этого не досталось – ей в институт пришлось ездить каждый день, – а потом отец сунул мне в руку двадцатку, и не успел я опомниться, как остался один за закрытой дверью.

Я принялся мерить шагами свои семь футов пространства, а в коридоре в это время молодые люди перекрикивались, смеялись, знакомились. У них это выходило легко и непринужденно. Меня же мысль приоткрыть дверь приводила в ужас. Прошло несколько дней, прежде чем я на это решился. В тот первый час, проведенный в этой комнате, с сердцем, бьющимся так, словно оно хотело вырваться из грудной клетки и помчаться вслед за родителями к нашему уютному домику на окраине города Мажестик в штате Пенсильвания, я все пытался понять, как так вышло, что из всех людей на земле один лишь я ухитрился не получить список инструкций или что-то еще, что люди за дверью явно сумели приобрести, что-то, что позволяло им смотреть друг другу в глаза, хлопать по спинам или же заходить в общую душевую, и при этом не чувствовать, что их голова сейчас разорвется от напряжения.

Многие из моих соседей по этажу впоследствии стучались в мою дверь и пытались завязать знакомство. Я смотрел в пол и отвечал короткими фразами. В конце концов я отказался от достаточного количества приглашений, чтобы они перестали поступать.

Несколько недель я провел в тоске, часто задумываясь о самоубийстве, только бы избавиться от парализующего страха и тяжелой депрессии, хотя подробный план я так и не разработал – у меня не хватало смелости предаваться детальным фантазиям.

Боль внутри меня росла и росла, пока я наконец не решился спросить у родителей, нельзя ли мне приехать домой на выходные. Матери я сказал, что очень по ней соскучился, в расчете на то, что это ей польстит и она согласится. Так и случилось.

Отец приехал за мной в пятницу, но что-то было не так. Папа всегда был замкнутым, отстраненным, не проявлял ко мне особого интереса, но по дороге домой его будто подменили – он был возбужден, бормотал себе под нос про пробки на дороге, орал на других водителей, вел машину кое-как. Я спросил, в чем дело, но он отделался парой реплик о проблемах на работе. Чем больше времени мы проводили вместе, тем больше мне казалось, что мое решение поехать домой было ошибкой.

Мать, казалось, была мне рада. Она приготовила отличный ужин, включая свой фирменный яблочный пирог, но когда я лег тем вечером в свою детскую кровать, я прокрутил перед мысленным взором те взгляды, которые она бросала на меня во время ужина – как она смотрела, когда я говорил, что университетская жизнь шла «нормально», и учеба тоже была «нормально», и что «нет, я еще не познакомился с симпатичной девушкой», и что я пока не выбрал специальность, и что да, я был им очень благодарен за возможность учиться, в то время как многие из моих сверстников вынуждены были пойти работать. Я лежал в постели и проматывал события ужина, и улыбка моей матери постепенно превращалась в оскал наподобие волчьего, а потом с ее клыков закапала кровь, что было уже чересчур, так что я стер эту картину у себя в голове и решил восстановить, как она выглядела на самом деле.

«Самодовольной» показалось мне подходящим словом.

Или даже «злорадной».

Всякий раз, когда я отвечал на ее вопрос, она ухмылялась, словно получая удовольствие от моих неудач – смакуя мои неверные шаги, как шоколадные конфеты.

Тогда я вызвал в памяти отца и понял, что он ни разу не поднял глаз от тарелки. Он также не проронил ни единого слова – даже в подтверждение того, что слышал меня, не говоря уж о поддержке или