Междукняжеские отношения на Руси. Х – первая четверть XII в. - Дмитрий Александрович Боровков

хотя болша, но [за] братню обиду»[428]. Этому же летописцу принадлежало свидетельство о переговорах Изяслава с Всеславом, которые, как полагают многие исследователи, могли привести к созданию политического союза[429]. По Л.В. Алексееву, этот союз мог быть скреплен династическим альянсом, слухи о котором, согласно НІЛМ и ПВЛ, послужили причиной выступления младших Ярославичей: как полагает исследователь, речь могла идти о проекте брака между сыном Всеслава Глебом (впоследствии – князь Минский) и дочерью Ярополка Изяславича, которая, по свидетельству Ипатьевской летописи, скончалась 3 января 1158 г. (ультрамартовского 6666 г., по Н.Г. Бережкову) в возрасте 84 лет, пережив своего супруга на 40 лет[430]. По мнению А.В. Назаренко, это могла быть дочь Ярополка и Кунигунды Орламюндской, брак с которой был заключен примерно в 1071–1072 гг. Правда, исходя из соотношения возраста и вдовства дочери Ярополка, указанного в Ипатьевской летописи, исследователь полагает, что она могла родиться между 2 января 1074 и 3 января 1075 г. (т. е. уже во время пребывания ее отца в Европе) и умерла на 84-м году жизни и на 40-м году вдовства[431]. Таким образом, возникает противоречие с гипотезой Л.В. Алексеева.

По нашему мнению, в решении этой проблемы возможны два варианта. С одной стороны, можно предположить, что к моменту смерти княгине исполнилось полных 84 года, что позволяет отнести дату ее рождения к периоду между 2 января 1073 и 3 января 1074 г., делая правдоподобной летописную информацию о переговорах, посвященных возможному заключению династического брака между княжескими линиями Киева и Полоцка ранней весной 1073 г., – тем более что гипотетическая дата брака Ярополка и Кунигунды, предложенная А.В. Назаренко, не противоречит этому предположению. С другой стороны, фиксация свидетельства о переговорах не в первичном, а во вторичном слое текста статьи 1073 г. позволяет вслед за скептически настроенными исследователями не вполне доверять этому свидетельству[432], полагая, что это могла быть фикция, внесенная в летопись «задним числом». Фиксировать такую подробность, как переговоры о династическом браке, в летописи было актуально лишь в том случае, если предполагаемый брак, в конце концов, состоялся, что могло произойти ближе к концу XI столетия. Поэтому не стоит исключать, что представления о династическом альянсе потомства Изяслава и Всеслава могли быть перенесены летописцем на 1070-е гг., тем более что это обстоятельство позволяло снять ответственность за участие в перевороте 1073 г. с Всеволода Ярославича, который с конца 1070-х гг. находился в состоянии войны с Всеславом[433]. Попробуем разобраться в том, насколько подобная экстраполяция событий могла быть обоснованной.

С геополитической точки зрения союз между Киевом и Полоцком, если он действительно подготавливался в 1072–1073 гг., мог отвечать как потребностям Изяслава (если он стремился вернуть контроль над Новгородом), так и потребностям Всеслава (имевшего собственные интересы в новгородских землях). Подобное сближение вполне могло быть воспринято Святославом Ярославичем как потенциальная угроза выгодному для него балансу сил, сложившемуся в 1068–1069 гг., следствием чего могло стать соглашение с Всеволодом, под управление которого в 1069 г., по всей видимости, перешла Волынь. Несомненно, на руку мятежным князьям сыграло и отсутствие в Киеве митрополита Георгия, отправившегося в Византию. В отличие от сентябрьской «революции» 1068 г. переворот 1073 г. не был спонтанным: очевидно, Изяслав заранее знал о наступлении братьев, так как предпочел оставить Киев. Хотя вопрос об участии в событиях 1073 г. городского населения обсуждался исследователями[434], источники не дают основания для того, чтобы определить позицию «кыян», поэтому утверждать можно только то, что Изяслав не рассчитывал на поддержку горожан, поскольку не скрывал своего намерения обратиться за помощью к Болеславу II – его действия можно квалифицировать как стратегическое отступление, которое затянулось из-за непредвиденных обстоятельств.

По всей видимости, Святослав и Всеволод заняли город 22 марта 1073 г., после того как его оставил Изяслав, и «седоста на столе на Берестовомь». Как полагает А.П. Толочко, со времени Владимира Святославича тронное место киевских князей находилось в этой загородной резиденции[435]. Д.М. Котышев предполагает, что речь идет о совместной интронизации Святослава и Всеволода и распределении между ними прерогатив киевского князя[436]. По мнению М.Б. Свердлова, во время переговоров в Берестове братья решили, что в Киеве будет править Святослав, поскольку традиции соправительства еще не сложилось (ср. с аналогичными соображениями В.Я. Петрухина о неделимости киевского стола)[437]. Действительно, совместное владение киевским столом появляется лишь в политической практике середины XII в., когда «дуумвират» Вячеслава Владимировича с Изяславом и Ростиславом Мстиславичами (1151–1155 гг.), отвечающий сложившимся представлениям о «старейшинстве», позволяет противостоять притязанием на киевский стол Юрия Долгорукого в рамках своеобразного политико-генеалогического компромисса между представителями двух поколений[438]. В 1073 г. для подобного компромисса не было оснований; к тому же нельзя исключать, что Святослав и Всеволод могли добиваться не изгнания Изяслава, а разрыва его отношений с Всеславом Полоцким, как гарантии сохранения политической стабильности.

Уход Изяслава из Киева мог побудить Святослава и Всеволода создать «дуумвират» (это определение коалиции Ярославичей восходит к М.С. Грушевскому и В.Г. Ляскоронскому)[439], оформленный совместной интронизацией в Берестове, который взял на себя функции временного управления Киевом. Когда же достичь компромисса с Изяславом не удалось, братья приняли меры по его насильственному удалению, о чем в «Житии» Феодосия Печерского пишет Нестор: «.Бысть въ то время съмятение некако от вьселукавааго врага въ трьхъ кънязьхъ, братии сущемъ по плъти, якоже дъвема брань сътворити на единого старейшааго си брата, христолюбьца, иже поистине боголюбьця Изяслава. То же тако тъ прогънанъ бысть от града стольнааго, и онема, пришьдъшема въ градъ тъ, посылаета же по блаженааго отьца нашего Феодосия, бедяща того прити къ тема на обедъ и причетатися неправьдьнемь томь съвете. То же, иже бе испълъненъ Духа Святаго, преподобьный же Феодосий разумевь, еже неправьдьно суще изгънание, еже о христолюбьци, глаголеть посъланому, яко „не имамъ ити на тряпезу Вельзавелину и причаститися брашьна того, испълнь суща кръви и убийства". И ина же многа укоризьна глаголавъ, отпусти того, рекый, яко да възвестиши вься си посълавъшимъ тя.

Нъ обаче она, аще и слышаста си, нъ не възмогоста прогневатися на нь, видяста бо правьдьна суща человека Божия, ни пакы же послушаста того, нъ устрьмистася на прогънание брата своего, иже от вьсея тоя области отъгънаста того, и тако възвратистася въспять. И единому седъшю на столе томь брата и отьца своего, другому же възвративъшюся въ область свою»[440].

Этот рассказ Нестора, как и его агиографические труды в целом, выдержан в духе идеи о приоритете «старейшинства», что позволяет ему осудить инициаторов переворота 1073 г. устами такого религиозного авторитета, как Феодосий Печерский. Тем не менее из