Потерять и найти - Брук Дэвис

– Кыш! – выкрикнула она. – Да, ты! Хватит лапать!

Он схватился за ограду обеими руками.

– Извините! – крикнул он в ответ, барабаня пальцами. – Я не хотел… просто… Хотите, помогу вам с сорняками?

Агата ткнула пальцем в дальний конец улицы.

– Уходи! Это ты сделать можешь?

И он ушел. Но когда уходил, пробежал пальцами по ее ограде.

Карл вернулся на следующий день. И на следующий за ним. И на следующий. Он перегибался через ее ограду и рвал сорняки. Агата высовывалась в окно и швыряла в него зачерствевшим печеньем. Он ей надоел, очень ей надоел.

– Ты мне надоел! – кричала она иногда ему вслед.

Она прижималась лицом к окну, и стекло запотевало от ее дыхания. Уходя, он никогда не оборачивался, и это надоедало ей больше всего. Она сама не знала, почему.

– Почему он мне так докучает? – недоумевала Агата, глядя, как он поспешно убегает прочь и заглядывает во дворы к ее соседям.

А потом он вдруг перестал приходить, и Агата целую неделю стояла у окна с двенадцати часов пятидесяти одной минуты до тринадцати часов тридцати двух минут и касалась пальцами окаменевшего печенья. И ждала. Но он так и не пришел.

И мир словно перевернулся.

Карл обнял Милли, и ему показалось, что он не заслуживает объятий, хотя и очень этого хотел. Конечно, когда-то он обнимал так своего сына, но чувство было ему ново. А теперь появилась и та другая женщина, и все стало интересно и сложно.

Как и все жители Уорвиквейла, Карл знал историю этой женщины.

Однажды Скотт и Эми взяли его с собой за продуктами, и на обратном пути они как раз проезжали мимо ее дома. Тогда Эми повернулась к его сыну и сказала:

– Даже не надейся, что когда ты откинешься, я тоже так у нас забаррикадируюсь.

– Конечно, надеюсь, Эймс, – ответил Скотт. – Но если ты умрешь первой, я закачу вечеринку.

Эми шутливо ткнула его локтем в ребра.

– Притормози, поглядим.

– Нет, давай оставим ее в покое, – ответил Скотт.

– Ну-у… – вздохнула Эми. – Ее даже иногда видно в окно.

Карл никогда раньше не думал, что история той женщины будет его волновать, потому что давно поместил ее в карантин под ярлыком «То, что интересует Эми» (и поставил на одну полку с чужими бедами, карманными поросятами, которых модницы носят в сумочках, и неким доктором Филом). Но теперь, глядя на дом, Карл вдруг понял, что эта история его все-таки волнует. И сильно. Он будто смотрел на собственные внутренности, только в виде дома: темного, умирающего, давно уже поднявшего белый флаг.

– О! Вон она! – засуетилась Эми.

Женщина смотрела на них в окно, и выражение ее лица было холодным и непроницаемым.

– Жуть, – поежилась Эми.

Они поехали прочь, и она прибавила:

– Надо же так от всех закрыться. Даже не знаю, романтично это, грустно или просто безумно!

– По-моему, все вместе, – ответил Скотт. – А ты что думаешь, па? Она же теперь одинокая дамочка. Хочешь, оставлю тебя у нее на пороге?

Карл ничего не ответил. Глядя на ту женщину и ее дом, он вдруг почувствовал себя не таким одиноким.

* * *

Они стояли перед вокзалом в Калгурли, и над ними возвышался памятник жертвам войны – солдат с ружьем наперевес. Мимо мчались внедорожники, расписанные ржавыми крапинками запекшейся грязи, точно произведения искусства.

На фоне неба выделялись внушительные и торжественные крыши баров. Еще из автобуса Карл заметил у входа в один из них доску с надписью: «Горяченькие полуголые барменши». Сначала Карл решил, что «барменши» – это названия каких-то рыб, которые водятся в местных озерах. Но когда автобус встал перед светофором, он еще пару минут поразглядывал надпись – и вдруг осознал ее подлинный смысл. На щеках вспыхнул румянец.

До́ма, на юго-западном побережье, у жителей были изумленные глаза, светлые волосы и мокрые штаны. Здесь же люди казались другими: колючие, будто их грубо набросали на бумаге; будто родились они в той самой красной земле, по которой ходят; будто были выточены из лососевокорых эвкалиптов, рядами росших на улицах.

Эти люди все время кричат: у пекарен, магазинов, баров и на главной улице – и странно рубят слова, будто бросают предложения в измельчитель. Здесь Карл чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, как и дома.

Небо стало темно-синим, каким бывает, когда день переходит в вечер. К Карлу и Милли стремительно подошла Агата. Ее лицо казалось едва различимым в сгущавшихся сумерках, но походку Карл ни за что бы не cпутал. Создавалось впечатление, что Агата сражалась с воздухом, и воздух этот был плотным, как простыня, через которую ей приходилось прорываться.

– Ну, до завтра поездов не будет, – сообщила она, окруженная облаком пыли, точно силовым полем. – Зуб даю, та Стелла, или как ее, прекрасно об этом знала. Никогда не доверяй женщинам худее себя! Записывай скорее! И что теперь делать? Печатник! Я не собираюсь тут всю ночь торчать и на вас таращиться! Уже семь тридцать семь вечера! И у нас нет денег!

Карл вдруг осознал, что он здесь единственный мужчина, и разволновался. Понятное дело, в таком положении на мужчину возлагаются определенные надежды. Он чувствовал на себе взгляды всех женщин. Не только тех, что были с ним, но и целых поколений женщин из разных веков, стран и цивилизаций.

– Ну, – сказал он как можно более уверенно, – нужно что-то делать.

Он поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность сказанного. Потом принялся ходить туда-сюда, надеясь разбудить ту часть своего мозга, которая отвечает за принятие решений.

– Давайте…

– Спрячемся, – предложила Милли.

Карл задумался.

– Идея неплохая.

– Одна моя подруга как-то поехала в Калгурли! – заметила Агата. – Так и не вернулась! Черт знает, что с ней случилось! Никто не знал точно! Но я знаю! Небось в одном из этих борделей ошивается! Подрабатывает!

Агата глубоко вздохнула и резко закрыла рот. Судя по всему, что-то заметила. Схватившись за забор возле памятника с солдатом, она пристально на него уставилась.

– «Они не состарятся, – прочитала Агата, – ведь состаримся мы, кто остались».

Она словно приросла к земле.

– Ведь состаримся мы, кто остались, – повторила она и осторожно коснулась ладонью своего горла.

Милли просунула руки в прощелины между заборными досками и взглянула на нее.

– А что такое бордель?

Агата отвернулась от памятника и спросила: