Долг - Виктор Строгальщиков

– Раз! Месте! – в смысле «Разводящий ко мне, остальные на месте».

– Сё порядке! – тоном ниже отвечает Лапин.

В смене семь человек, по числу постов в техпарке и вокруг него. Вторым за Лапиным бежит Валька Колесников, пилотка на нем поперек головы, ворот шинели расстегнут. Словом, вышел старик перед сном прогуляться.

– Ну, чё гут? – спрашивает Лапин, шумно дыша и озираясь. – Где стреляли?

– Пойдем, покажу. Шестой бокс.

Беру автомат на плечо и иду к шестому боксу. Длинные тени Лапина и Вальки колышутся рядом с моей. У бокса останавливаюсь, показываю пальцем на приоткрытую дверь и ушко без замка. Дверь высокая, железная, на огромных вваренных шарнирах, большая белая шестерка по трафарету нарисована чуть вкось. Сержант молчит, прикусив указательный палец, смотрит на дверь и о чем-то думает.

– Открывай, – громко шепчет Колесников.

Уже берусь за серое холодное железо, но Лапин властно отстраняет меня, плечом толкнув на стену бокса. Правую руку кладет на кобуру с пистолетом (сержанту пестик не положен, но Лапин – замкомвзвода и на курсы записался), левой рукой с усилием отводит дверь и делает шаг в темноту.

Я ничего не слышу, только вижу. От спины сержанта Лапина, от его толстой новенькой шинели (выпросил у Ары, старую сжег утюгом, когда форс наводил) летят какие-то темные клочья, что-то брызжет мне в лицо. Лапин резко дергается, разводит руки, словно в изумлении, и падает навзничь мешком. При этом я по-прежнему ничего не слышу. Потом вдруг сразу слышу: Лапин хрипит, в груди у него густо булькает. Я смотрю на Лапина, прижавшись к стене, и ничего не делаю. Просто стою и смотрю, как у него дрожат ноги в красиво заглаженных дембельских сапогах. Спереди шинель у него совсем не тронута, ничего на ней не видно... И тут я понимаю, что Лапина убили, в него стреляли, и он мертвый. К двери просовывается Колесников, в движении ударив меня локтем в грудь. Лязгает затвором и оглушительно и длинно стреляет в дверной проем, водя стволом по кругу. Слышно, как пули с разным звуком ударяются в железо и в бетон. Колесников отскакивает от двери и замирает в полуприседе. Тишина, даже Лапин уже не хрипит. Сердце бьется у меня в горле. Вдруг Колесников прыгает через лежащего, плечом наваливается на дверь, вдавливает ее на место и прижимает спиной, держа автомат возле шеи. Он что-то говорит, но очень тихо, словно в боксе могут нас подслушать. Я наконец врубаюсь и мчусь на вышку к телефону. В казарме за забором вспыхивает свет, меня окликают из окон, но часовому отвлекаться не положено. Лейтенант Лунин ахает, потом говорит «Ё!» – и отключается. Бегу назад, хотя мне этого не хочется. Смена затаилась вдоль стены, Лапин не шевелится, Колесников все так же подпирает спиной дверь. Грохот моих сапог по бетонке слышен на луне. Валька показывает мне кулак, прикладывает палец к губам, а после тычет этим пальцем в сторону двери. Подхожу ближе. Валька сдвигает пилотку набок и прижимается к железу ухом. Мне страшно сделать так же, но страх я пересиливаю. За холодной дверью бокса гул пустоты, и в этом гуле кто-то плачет, и так горько, так беспомощно, что у меня сжимает горло.

– Вот сука, – шепчет мне Колесников, – живой, не попал я в него.

За поворотом раздается топот, мечется луч ручного фонаря. Бегу навстречу, я ведь часовой, а Лапин умер – мне докладывать. Я странным образом спокоен. Докладываю коротко и ясно: открыли дверь, оттуда очередь, сержант убит, Колесников стрелял внутрь, дверь мы закрыли, в боксе кто-то плачет. Прибежали начкар Лунин, дознаватель Витенька и малознакомый мне дежурный по полку в погонах старшего лейтенанта. Нас теперь – целая куча, и все при оружии. Но никто, похоже, знать не знает, что же делать. Офицеры отошли в сторонку и советуются. Колесников надолго прилипает к двери и громко объявляет:

– Всё, затих!

Наш взводный Лунин тютя-тютей, да и дежурный полковой ему под стать. Тупо глядят на лежащего Лапина, потом на дверь и друг на друга, потом опять на Лапина. Никто и не проверил, жив ли он, хотя и так понятно. Вон лужа-то какая набежала под спиной. Я застреленных людей еще не видел, это первый, но почему-то ясно мне, что Лапин мертв. Как у него от спины полетело!.. А если бы сержант меня не отодвинул... О боже, мать твою, только сейчас доперло, мать твою! Передо мной маячит лицо Витеньки, он что-то говорит, глаза у него злые.

– Молчать, ефрейтор! Возьмите себя в руки. Вы же солдат, вашу мать...

Особист уже освоился, командует направо и налево. Солдат переместили вдоль стены, офицеры с пистолетами в руках затаились у двери – первым Витенька. Он дает отмашку Колесникову, тот начинает дверь тянуть на себя, проем обнажается, растет в ширину...

– Эй, там, внутри! – сурово кричит Витенька. – Есть кто живой? Ответьте офицеру!

Никто не отвечает. Витенька берет у Лунина ручной фонарь, включает его, направляет внутрь и машет, но сам не высовывается. Из-за двери возникает бойцовская морда Колесникова, особист грозит ему дубинкой фонаря. Валька показывает автомат – дескать, шарахнуть для надежности?

– Отставить, – шипит особист, оглядывается на Лунина, дергает вбок подбородком. Офицеры бросаются внутрь, за ними без команды – Валька. Ни стрельбы, ни криков, только шарканье и стуки. Первым выходит Лунин, прячет пистолет и оправляет гимнастерку – все офицеры без шинелей, налегке. За ним дежурный по полку, в руках фуражка, он смотрит в небо, откуда холодно и мелко моросит, и пальцем чистит тулью – уронил, наверное. Пятясь, появляется Колесников, которого ладонью в грудь толкает мрачный особист.

– Где санитары, глядь? – грозно спрашивает Витенька. – Ничего не трогать, ясно?

Дождь усиливается, капли прыгают у Лапина на лбу. Особист достает сигареты, закуривает, ежится под каплями, потом шагает внутрь, чтобы не мокнуть. В проход влетают санитары, озираются и бегут к нам – военфельдшер и двое рядовых с носилками. Дежурный старлей им кивает: туда. Санитары пялятся на Лапина, обходят его, спотыкаясь, исчезают внутри. Военфельдшер возвращается, приседает возле Лапина на корточки, трогает его запястье, потом – лицо и шею.

– Накройте чем-нибудь, – говорит фельдшер. – Я за ним пошлю.

Санитары выходят из бокса. На носилках головой вперед лежит солдатик. Руки вперехлест на животе, одна нога в сапоге, другая – босая. Левое плечо в крови и разворочено. У него бледное, почти белое в ночном свете лицо и стрижка под нулевку. Молодой. Глаза его закрыты.

– Несите в санчасть, – командует фельдшер. – Вроде жив пока, не знаю...

– О господи, еще и это... – со злостью роняет дежурный старлей.

Военфельдшер обсуждает что-то с особистом, затем трусцою догоняет санитаров. Колесников заходит в бокс, шарится там и пинает, судя по звуку, ведро. Выносит кусок брезента и накрывает им Лапина. Брезент короткий, видны сапоги и колени. Взводный Лунин смотрит на часы. Я тоже смотрю: время смены.

– Ефрейтор Кротов, – говорит мне взводный, – ведите смену. Справитесь?

– Так точно.

Меня как раз меняет Валька. Совсем не по-уставному жму ему руку и успеваю шепнуть про курево в пожарном ящике.