Голубиная книга 2 - Ирина Боброва

— Воевода дурак! — тут же заорала чудо — птица, увидев в толпе знакомое лицо. Чем уж попугаю не угодил Потап, неизвестно, а только ругательство за ругательством вылетало из птичьей глотки, стоило только увидеть воеводу или услышать его зычный голос. Подарок новорожденному Елена специально не готовила, случайно всё получилось, а всё потому, что муж её категорически отказался терпеть в собственном доме такое непотребство. Елена по привычке губки надула, ножками затопала, из глаз слёзы закапали, но тут Потап непреклонен был. Делать нечего, пришлось думать, куда попугая пристроить. Вздохнула она, накрыла клетку платком, да и отправилась с визитами — поспрашивать у соседей, кто попугая в курятник к себе возьмет. Тут её Василиса и встретила, а младшая сестра, не подумав, решила батюшке подарить птицу заморскую.

Попугай, когда Потап на его крики не отреагировал, быстро сориентировался, понял, что переменились жизненные обстоятельства, а потому махом под эти перемены перестроился:

— Царь дур — рр — рак! Вавила дурак, дурак, дурак!!!

— Вавило даунито, — перевёл испанским гостям толмач, но, сообразив, что сказал лишнее, тут же дал дёру. Только его в толпе и видели.

— А ну воробья наглого заморского в курятник, пока я ему самолично шею не свернул! — Приказал Вавила, а народ зашептался:

— Вот диво — то! Какие в заграницах петухи — то нелепые!

— То попугал, долгожитель пернатый, — по привычке объяснила Василиса Премудрая, но, спохватившись, добавила:

— А я братца младшего только уму — разуму могу научить, ибо ум у каждого есть, а разум — то особый дар, и не каждому он даётся.

— Дары потом обозревать станем, — распорядился Вавила и, замирая от счастья, первый раз сына в руки взял.

Смотрит на дитя своё, глаз отвести не может. По лицу улыбка расплылась, а глупо царь лишь потому не выглядел, что глаза его счастьем светились. Оно и понятно, любовь родительская — дело достойное. Но положа руку на сердце, красоты в младенце новорожденном с гулькин нос, только родителям и видна. Отец с матерью видят в припухших глазках да мягком личике будущие черты, видят дедовский решительный подбородок, или тёткину линию бровей, или материн разрез глаз — как у царевича, к примеру. Тут воевода Потап толкнул Вавилу локтём в бок, на толпу во дворе кивает: «Царь — батюшка, гости ждут!» — шепнул. Царь опомнился, поднял ребёнка над головой, и на все три стороны народу показал.

— Се наследник и будущий царь лукоморский! Нарекаю его Владеем! — провозгласил он, но торжественность момента испортила Кызыма:

— Владейка джок, Кабанбай якши!

От такого имени бояр смех пробрал, едва удержались от громкого хохота. Отворачиваются, глаза отводят, а сами ухмылки в бородах прячут. Испанцы, не понимая, чем веселье вызвано, толмача в толпе высмотрели, давай с него перевод требовать. Тот аж вспотел, не зная, как и дипломатичность соблюсти, и в конфуз не впасть.

— Град конкистадор! — нашёлся он наконец и, утерев вспотевшее лицо шапкой, добавил:

— Мучо, мучо гранд.

— Мучо джок, гранд джок, Кабанбай якши, — топнула ногой Кызыма, но испанцы уж перевод на веру приняли и снова давай шляпы в воздух подкидывать.

— Виват кабальеро! Виват инфанто!

Вавила дар речи потерял, до того растерялся, но тут снова Василиса вмешалась, неловкость своей премудростью скрасила.

— У хызрыр обычай есть, — пояснила она, — как ребёнок родится, так на двор выйти да первое, что на глаза попадётся, именем станет. Вот царица как вышла, так видно, кабанчика и увидела.

— Что ж, жена, ты как хочешь сына называй, но для всех остальных Владеем царевич будет, — сказал своё слово царь — батюшка и передал сына нянькам. С сожалением передал, так бы и смотрел на него день — деньской, на круглое личико, на носик махонький, да на щелочки глаз под чёрными бровками. Няньки тут же своим делом занялись, а царь приступил к делам государственным — велел пир на весь мир закатить, и перво — наперво приказал кабанчика того ретивого изловить да зажарить, дабы перед глазами у царицы не маячил. Глядишь, может и позабудет, перестанет называть сына свинским именем.

Поскакали гонцы к соседям ближним и дальним, на праздник приглашения доставить, и про Власия не забыли. Отправили ему с птицами весть. Вот уж стали гости прибывать, а сына приёмного всё нет и нет. Попусту Вавила Домовика просьбами одолевал, в который раз просил с птахами письмо Власию в Ирий отправить. Не доходили ни просьбы, ни письма до адресата. Причина у царя Вавилы для такой настойчивости имелась веская, вот и ходил он по горнице, заложив руки за спину, словно зверь в клетке, всё ответа ждал.

— Ну што? Принесли письмо? — вопрошал он каждые пять минут у Домовика.

— Нет есчо, — спокойно отвечал царю старый домовой, не отвлекаясь от штопки валенка.

— Да как такое быть может? Отца родного игнорировать, да брата новорожденного — не было ещё такого в Лукоморье!

— Ну, всё когда — нибудь впервые бывает, ибо иначе ничего бы и не было, — глубокомысленно отвечал Домовик, прилаживая заплатку на второй валенок, — глядишь, создаст прецедент.

— Да плевал я на эти твои прецеденты! — И царь Вавила плюнул в сердцах, да вот незадача: в нервном возбуждении не заметил он, как второй раз плевок в деревянного идола, изображающего Рода Светлого угодил — в аккурат промеж глаз шлёпнулся. Оплошность эта имела далеко идущие последствия. Неприятности не замедлили сказаться, уже утром боги царя обратной связью порадовали.

Утро в Лукоморье для многих тягостным было, мед хмельной на пиру рекой лился, столы ломились от кушаний, а потом, как издревле у лукоморцев водится, песни до утра пели. Не удивительно, что с утра на белый свет многим и смотреть не хотелось. Многим, но не царю Вавиле. Он без мёду хмельного пьян был — от счастья. Оставив народ пировать, сам улизнул в горенку, где люлька механическая мерно покачивалась, а в люльке царевич Владей спал, носиком сопел, губками причмокивал во сне. Долго Вавила сыном любовался. Всю ночь бы просидел так, да няньки прогнали, велели идти гостей развлекать.

Вернулся царь — батюшка к столу праздничному, смотрит — гости уж сами развлекаются: кто под столом, а кто и лицом в салате. Велел он дружинникам захмелевших по постелям разнести, а кому одеял да подушек не хватит, тех на сеновале с комфортом устроить. Постоял немного, поглядел, как приказ его выполняется, да заскучал. Спать не тянуло, хоть и глаз не сомкнул. Подумав, решил он прогуляться.

Рассвет только — только