Дуэль Пушкина. Реконструкция трагедии - Руслан Григорьевич Скрынников

Иные далеко, иных уж в мире нет,

Со мной одни воспоминанья.

Стих был написан под влиянием нахлынувших воспоминаний о «бесценных созданиях» давних лет, т. е. не об одном лице и не об одном увлечении. «Дон-Жуанский список» конца 1829 г. помогает раскрыть имена «бесценных созданий». В него записаны рано умершая Амалия Ризнич и находившаяся вдали от столицы Елизавета Воронцова. Каролина была ещё одной героиней южных увлечений поэта. Но в 1829 г. она была забыта и не попала на страницы ушаковского альбома.

Строфы, живописавшие давние увлечения, не вошли в окончательный вариант стихотворения «На холмах Грузии». Создав шедевр, поэт, по-видимому, не сразу решил, кому посвятить его284.

В 1830 г. В.Ф. Вяземская переслала стихотворение М.Н. Раевской-Волконской. Та рассудила, что два первых стиха гармоничны, «но конец… это конец старого французского мадригала, это любовная болтовня…»285

Волконская даже не догадывалась о том, что стихи могли быть посвящены ей. В конце концов Пушкин решил адресовать свой «мадригал» Гончаровой.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой…

Гончарову роднила с Собаньской глубокая религиозность. Различие же состояло в том, что одна, будучи кокеткой, желала казаться воплощением добродетели, а другая действительно была добродетельна и сурова. Только на такой барышне и мог жениться Пушкин.

Помолвка

В начале 1830 г. московская «ярмарка невест» напомнила о себе петербургскому поэту. На святки в Москву прибыл император, и генерал-губернатор князь Д.В. Голицын дал в его честь бал с «живыми картинами». В картинах «маленькая Гончарова, – как писал А.Я. Булгаков, – в роли сестры Дидоны была восхитительна»286. Успех Натальи Гончаровой напомнил Александру Сергеевичу о его замыслах и обязанностях. Между тем, по Петербургу распространились слухи, не очень приятные для поэта. В январе 1830 г. он спрашивал Вяземского, не выходит ли Гончарова замуж за Мещерского287. Такого посрамления Пушкин не мог потерпеть.

Жизнь подтвердила суждение Пушкина о том, что исход любого сватовства зависит от родни невесты. Один из петербургских знакомых, по признанию Пушкина, передал «одно благосклонное слово», которое «вернуло ему жизнь»288. Знакомцем поэта был ротмистр Кавалергардского полка И.Д. Лужин, беседовавший с ним тотчас по возвращении из Москвы. На балу у Голицыных Лужин танцевал с Натали. После танца он заговорил с её матерью о Пушкине, «чтобы по их отзыву доведаться, как они о нём думают». Лужин поступил так по просьбе П.А. Вяземского, принимавшего живое участие в делах поэта. Сам Александр Сергеевич менее всего думал о возобновлении сватовства, поглощённый чувствами к Собаньской. Ходатаями по его делу выступили друзья. Беседуя с кавалергардом, «мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину». По возвращении в столицу Лужин встретил Пушкина в доме у Карамзиных и передал ему благую весть289. Описанный эпизод имел место, очевидно, до отъезда поэта из столицы в Москву в марте 1830 г.

12 марта Пушкин явился в Москву и в тот же день столкнулся лицом к лицу с Натальей Гончаровой на концерте290. Поклоны, переданные Лужиным, означали приглашение возобновить знакомство, а точнее – сватовство. Но жених не воспользовался предлогом и не нанёс визит Гончаровым. Зато он проводил время у прежней невесты, что ввело в заблуждение Вяземского. Тот заключил, что Пушкин чуть ли не помолвлен с Екатериной Ушаковой291.

В первых числах апреля поэт переслал с Гончаровым письмо Вяземскому, известив его о свиданиях с Гончаровой в доме Малиновских. В письме к жене от 7 апреля Вяземский так прокомментировал полученное письмо: «…должно быть, он влюблён не на шутку (в Натали. – Р.С.), если ездит к Малиновскому»292.

В доме Ушаковых хлопоты Пушкина вызвали град насмешек. В Альбоме сестёр (л. 54 об.) неискусная рука изобразила колоритную сцену. Красавица отказывается взять письмо у мужчины, склонившегося к её ногам. Когти на руке просителя выдавали Пушкина. Под рисунком была надпись: «Как вы жестоки» и пр. Красавица пыталась спастись от обожателя бегством, но ей мешали мозоли (стопа у Гончаровой была очень крупной, и ей приходилось носить тесные башмачки). Надпись в Альбоме напоминала об этом: «…мне в едаких башмаках нельзя ходить, оне мне слишком узки, мозоли будут». Как видно, мозоли, позже давшие повод для каламбура Дантеса, тревожили Наталью уже в 17 лет. Под ножками в туфлях были пририсованы босые ножки – совет Гончаровой бежать от Пушкина, сбросив туфли. Обличая донжуанство поэта, девицы Ушаковы обозначили последнюю его жертву номером с более чем 30 нулями293.

Пушкин не оставил вызов без ответа и написал подле рисунка в альбоме слова:

Карс, Карс брать

Брать Карс.

Эти строки едва ли могли быть написаны ранее весны 1830 г., когда мать невесты обнадёжила жениха, и он поверил, что ему удастся покорить Карс.

Девицы Ушаковы продолжали потешаться над Пушкиным. Они вклеили на следующий лист своего альбома (л. 55 а) портрет Н.И. Гончаровой, неизвестно откуда вырезанный. Рисованный Пушкиным, этот портрет поражает своей тщательной отделкой. Поэт изобразил властное, с чертами грубости лицо будущей тёщи. Ушаковы снабдили рисунок крупной каллиграфической подписью «Маминька Карса».

Роль жениха предполагала частые посещения дома невесты, заботу о том, чтобы узнать поближе предмет обожания, внушить ей чувство. За Олениной Пушкин ухаживал именно так: часто посещал её семью, писал стихи в альбом. С Натальей Гончаровой он вёл себя совсем иначе: надолго исчезал, не давал знать о себе.

Мать невесты прежде нисколько не сомневалась в серьёзности намерений жениха. Теперь же она убедилась, что может упустить жениха для дочери. Это побудило её взять инициативу в свои руки. В первый раз поэта ободрило одно приветливое слово. Прошло некоторое время, и Н.И. Гончарова «соблаговолила» передать будущему зятю не одно, а «несколько милостивых слов». В чём заключалась милость, мы узнаем из письма Пушкина от 5 апреля: «…Вы дали мне разрешение писать Вам»294. Эта фраза может вызвать удивление: поэт находился в Москве, виделся с Натали у Малиновских и сам мог посетить Н.И. Гончарову. Но он не сделал этого. Не отвечать Гончаровой было бы невежливо, и 5 апреля 1830 г. жених взялся за перо: «…теперь, когда несколько милостивых слов… должны были бы исполнить меня радостью, я чувствую себя более несчастным, чем когда-либо»295.

В одном из автобиографических набросков Пушкин без обиняков признавался, что более всего его страшила счастливая развязка сватовства. Один из приятелей, писал он, – говорил: не понимаю, каким образом можно свататься, если знаешь наверное, что не будет отказа; «ожидание решительного