Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой - Сергей Беляков

Первый том «Истории Украины-Руси» в Москве и Петербурге встретили оглушительным молчанием. Ни откликов, ни рецензий. Впрочем, прочитав еще несколько томов, русское академическое сообщество всё же призна́ет Грушевского серьезным ученым, с которым можно и нужно вести корректную научную дискуссию. В советское время его изберут даже в Академию наук.

Русские уже лет сто смеются над украинским историком, который нашел в домонгольской Руси «украинские племена». Но чем он хуже русского историка, что смотрит на киевских князей как на московских самодержцев? Домонгольская Русь – другой мир, равно близкий и равно чуждый украинцам и русским.

Русские смотрели на Грушевского как на «вождя сепаратистов», предателя, шпиона или, выражаясь языком другой эпохи, австрийско-польского «агента влияния». В Австрии к нему относились немногим лучше. И администрация, и большинство университетских кафедр, которые были в руках поляков, видели в новом профессоре «гайдамака в тоге». Это для украинца гайдамак герой, для поляка – разбойник, насильник, убийца. В разгар студенческих волнений Грушевский шел читать лекцию с револьвером в кармане.

Впрочем, дела у профессора шли хорошо. Грушевский был очень богат. Во Львове у него был прекрасный дом, полный антиквариата, картин, коллекционных ковров. В живописном карпатском селе Крыворивня Грушевский купил виллу. В Киеве он владел шестиэтажным домом с большой библиотекой и коллекциями украинских древностей, включая бесценные старопечатные книги. В киевском предместье Куреневка Грушевский построил училище для украинских детей, которое назвал в честь своего отца – Сергея Грушевского. Михаил Сергеевич утверждал, будто своим богатством, явно превышавшим уровень жизни львовского или киевского профессора, он обязан именно своему отцу, преподавателю Закона Божьего. Тот был автором «Первой учебной книги церковнославянского языка» для начальных училищ. Вся Россия учила церковнославянский язык по учебнику Сергея Федоровича Грушевского. Только между 1872-м и 1886-м вышло пятнадцать изданий! После смерти Сергея Грушевского авторские права перешли к Михаилу, став прочным фундаментом его богатства. Правду ли говорил профессор, или у его благополучия были еще какие-то тайные источники, судить не берусь.

В Галиции Михаил Сергеевич женился на сельской учительнице Марии Вояковской, кажется, по любви, хотя здесь виден и своеобразный символ: уроженец Большой Украины женится на галичанке. Брак Михаила и Марии оказался счастливым. Они проживут вместе тридцать девять лет, перенесут и ссылку Грушевского, и его невиданную славу, и эмиграцию, и потерю почти всего состояния.

Автора этой книги отделяют от самого знаменитого террориста XX века всего три рукопожатия. История рядом с нами, далекое прошлое будто стоит за дверью. Мой научный руководитель Юрий Сергеевич Кирьяков встречался с югославским академиком Чубриловичем. Это был тот самый Васо Чубрилович, что 28 июня 1914 года готовился убить эрцгерцога Франца Фердинанда. Но Васо, в то время шестнадцатилетний гимназист, не решился выстрелить или бросить гранату в человека. Зато решился его двадцатилетний товарищ Гаврила Принцип.

В тот же день в Сараево прошел сербский погром. Численный перевес был на стороне погромщиков. Сербы были самым многочисленным народом Боснии, но в Сараево их жило относительно немного: на одного серба приходилось семь хорватов и боснийских мусульман. Власти не вмешивались или даже тайно поощряли погромщиков.

Несколько дней спустя над Волынью пронесся ураган с «кровавым дождем». Что это было за явление природы, мы точно не знаем. Просвещенные люди решили, будто «вихрь подхватил где-нибудь красный песок»[197]. Но общего тягостного впечатления эта рационалистическая трактовка не развеяла. Украинские мужики и простые монахи только крестились и качали головами.

С двух выстрелов в Сараево начался европейский политический кризис, который уже через месяц привел к мировой войне. Этой войны ждали, жаждали ее.

На улицах Вены гремела музыка, развевались знамена, маршировали новобранцы, «лица их сияли, потому что восторженно приветствовали именно их, самых обыкновенных людей, которых обычно никто не замечает и не славит»[198], – передавал настроение этих дней Стефан Цвейг. Аристократы и почтальоны, конторские служащие и буржуа, кондитеры, мясники, театральные актеры – все были готовы сражаться с врагом. Проводы на фронт напоминали ночные гулянья.

Парижане, обычно расчетливо-мелочные, закрыли свои магазины и лавки и отправились митинговать. «Это были не юноши, не группы националистов, нет, шли все – старухи, студенты, рабочие, буржуа, шли с флагами, с цветами и, надрываясь, пели “Марсельезу”, – вспоминал Илья Эренбург. – Весь Париж, оставив дома́, кружился по улицам; провожали, прощались, свистели, кричали. Французские солдаты уже писали мелом на вагонах: “Увеселительная экскурсия в Берлин”»[199].

«На улицах, в магазинах и трамваях незнакомцы свободно разговаривали друг с другом; всеобщий подъем, хотя и выражающийся зачастую в наивных и неуклюжих словах и жестах, был тем не менее трогательным, – вспоминал французский историк Марк Блок. – Мужчины по большей части не были веселы – они были решительны, а это намного лучше»[200].

Даже семидесятилетний Анатоль Франс собрался в действующую армию. Он был со своей нацией в решающий час. А лидер французских социалистов Жан Жорес, протестовавший против войны, был застрелен прямо за столиком одного из парижских кафе – он пошел против нации.

В Англии далеко не все рвались в бой, но и здесь сторонники войны одержали победу. 4 августа Великобритания объявила Германии войну, и британское общество объединилось во имя победы над общим врагом: «Старые классовые барьеры, глубоко укоренившиеся в английской жизни, были сметены одним легким и благородным жестом. Сыны старых знатных фамилий объединились с разночинцами, крестьянами, клерками, жителями трущоб и вместе с ними шли добровольцами на войну “во имя цивилизации”»[201], – писал английский журналист Ф.Гиббс.