Русский камикадзе - Валерий Рощин

Майская исчезла из поля зрения Валерона, и это было даже к лучшему — теперь ее худенькая фигурка не мешала, не маячила перед целями на линии огня. Не сбавляя темпа ходьбы, он поднял пистолет и… выругался — стрелять с левой руки оказалось чертовки неудобно, непривычно.

— Юлька права… Мы дали клятву!.. — прошептал Валерка и методично, с интервалом в два шага стал нажимать на спусковой крючок…

Очень долго он не мог вспомнить того, что с ним произошло; не мог определить скорости течения времени; не в состоянии был разобрать лиц, иногда нависавших над ним. Сознание покидало, оставляя один на один с липкой черной пустотой, потом медленно возвращалось, дразня светлыми пятнами пробуждения, далекими звуками, голосами.

Окончательно открыв глаза, Белозеров увидел голубое небо; понял, что жив; ощупал землю, потом себя… Грудь отдавала болью при каждом вдохе; все тело ныло, как одна большая ссадина; голова раскалывалась, точно на лоб давила пудовая гиря.

Он кое-как поднялся, сел…

— Палермо! — вдруг возник перед ним Валерон, — наконец-то, хоть ты очухался. Плохо дело, Палермо! Вставай!..

Но встать он не сумел — ноги не держали, перед глазами плыли круги…

— Ладно, посиди пока, — произнес друг, — и послушай… Ты слышишь меня?

Павел слабо кивнул.

— Плохи дела, — повторил тот, — я, кажется, убил Хлебопёка. И еще четверых завалил — здорово подранил, того и гляди подохнут. Остальные сбежали, попрыгали в машины и смотались. Боюсь, сейчас менты приедут, и начнется раскрутка…

Только сейчас Белозеров огляделся по сторонам — неподалеку неподвижно лежало четыре человека; еще трое стонали и ворочались; немного дальше на четвереньках ползала Юлька, и что-то разыскивала в грязной прошлогодней траве. Стонали гоблины — кто-то держался за грудь, кто-то за живот; их руки были перепачканы в крови. Хлебопёк лежал рядом с Бритым. Но если Зубко дышал — грудь еле заметно вздымалась, то ненавистный уголовник уткнулся лицом в черную жижу и признаков жизни не подавал.

— Чё делать-то теперь? — потеряно вопрошал Барыкин.

— Как он у тебя оказался? — указал Пашка глазами на пистолет.

— Да вот взял у тренера… Думал: постреляем по бутылкам в честь праздника.

— Знаешь… Ты давай это… Хватай Юльку, и оба дергаете в город, — встал он, опираясь на плечо товарища. — От оружия нужно поскорее избавиться.

— А вы?

— А что мы?.. Мы не видели, кто стрелял. И ничего не знаем — вы уехали в город до драки…

Они направились к Майской; по дороге Палермо подобрал ее юбку, теплую кожаную куртку. Валерка поднял девушку с земли.

— Я потеряла ваш подарок, — всхлипывала она, — вот… только одна коробочка осталась…

Они с жалостью смотрели на полураздетую девчонку, на проступавшие синяки на ее бедрах, на испачканные подсыхавшей грязью руки, лицо… Она сняла с себя остатки изодранных в клочья колготок, машинально натянула юбку, накинула куртку и, увлекаемая под руку Валероном, пошла, покачиваясь по тропинке вверх.

А Белозеров еще долго перемещался от одного товарища к другому, приводил в чувство, вытирал их лица от крови. У него была уйма времени, чтобы убежать, уехать, скрыться; но все они давали клятву. Ту смешную, наспех придуманную Юлькой клятву. Поэтому бросить их, думая о себе одном, он не имел права.

И когда две скорых в сопровождении трех милицейских машин неслышно скользнули с асфальта на проселок, сердце его не заработало чаще — он уже подготовился к самому худшему…

Неудобства плацкартного вагона не имели значения — он так долго не был в отпуске, столько времени прожил в казармах, палатках, а то и просто под открытым небом Кавказа, что тяжелый воздух, резкие запахи, храп и ежеминутное хождение пассажиров по узкому проходу представлялись вполне комфортными условиями.

Он наконец-то получил отпуск. Командир бригады, к которой временно прикомандировали отряд его крепких парней, не стал долго возражать — похоже, усталость и опустошенность, написанные на лице майора, действовали лучше всяких убеждений и просьб. И вот, спустя десять дней после освобождения журналистов, заветный отпускной билет аж на шестьдесят суток свободы, тишины и покоя, лежал, согревая сердце, в нагрудном кармане гражданского пиджака…

За пару дней до отъезда Белозеров наведался в госпиталь к Топоркову — в команду пришло известие, будто врачи опасаются за полное восстановление мышечных связок правой ноги, перебитых проклятым осколком, и прочат лейтенанту службу в штабах, а не в особой группе спецназа. Белозеров посидел с молодым офицером, старался поддержать — ведь как ни крути, а именно он предотвратил гибель группы и провал операции. Мальчишка виду не показывал, но был страшно расстроен предварительным диагнозом военных докторов. Запальчиво тряся коротко подстриженной головой, собирался звонить в штаб ПУрВО — просить у дядьки содействия. Прощаясь, они обменялись номерами сотовых телефонов, и госпитальную палату Палермо покидал с тяжелым сердцем, словно предчувствуя, что не увидит боле Топоркова среди подчиненных…

Молодой мужчина сидел на нижнем боковом месте душного плацкартного вагона и смотрел на проплывающие вдалеке цепочки огней. Соседи давно улеглись; забрался наверх и затих мужик, полдня сидевший напротив, одолевавший вопросами, целую вечность мусоливший вареную курицу, а потом столько же цедивший два стакана чаю.

За окнами стемнело, в вагоне стало тише, уютней.

Он не хотел раскладывать полку, ложиться — знал: не суждено уснуть от будоражащих мыслей; от стука колес, несших его в родной город; от нахлынувших воспоминаний…

Перед глазами стоял образ Ирины Филатовой — первой и, пожалуй, единственной до сего времени любви. До их случайной встречи в Чечне он не часто предавался связанным с ней воспоминаниям — полагал, девчонка давно уж замужем, стала счастливой матерью и позабыла о мимолетном романе в начале выпускного класса. Но десять дней назад в тени под грабом вдруг выяснилось его заблуждение. Они просидели на лавочке до позднего вечера, до наступления темноты. Рассказывали друг другу о себе, молчали… Изредка, когда профессиональная напористость и пытливость журналистки сменялись мягкой скромностью той, настоящей Ирины, Павел вдруг снова оказывался в далекой юности, снова ощущал просыпавшееся чувство, долго дремавшее в укромных закоулках души.

Она еще не успела побывать замужем — после окончания филфака Горбатовского университета пару лет проучилась в аспирантуре, потом бросила, посчитав это делом скучным и несерьезным. Случайно устроилась в редакцию новой, встающей на ноги газеты и… с тех пор не мыслила для себя иной работы.

Одна картинка сменялась в воображении другой, однако мысли неизменно возвращались к Ирине. Белозеров вспоминал свое короткое пребывание в следственном изоляторе после убийства у прозрачной рощицы Хлебопёка; припоминал нервную лихорадку неведения перед первым допросом — он не знал где Валерон, где Юлька; что говорили другие… Палермо довольствовался лишь словами Барыкина, что дескать от пуль, выпущенных из спортивного пистолета, скончался один Хлебопек, а четверо его дружков серьезно подранены… Но терзания прервал ночной приход в камеру охранников, получение под роспись ранее отобранных личных вещей, емкое и неожиданное «свободен»… И тут же в памяти звучали тихие слова журналистки Филатовой, приоткрывавшие давнюю и непостижимую тайну быстрого и чудесного освобождения — отец ее, тогдашний первый городской прокурор, неведомо почему приложил к этому немало сил.