Деза. Четвертая власть против СССР - Виктор Кожемяко

Безусловно, рассказчица здесь – человек незаурядный, талантливый. Есть основания восхищаться ее непосредственностью и раскованностью, способностью говорить так, что кажется, мысли вслух рождаются в момент произнесения. Все это по-своему держит слушателя. Но что он в конце концов получает?

А получает он урок ненависти к советской жизни, да и к русской – тоже, поскольку зачастую это нераздельно.

Вроде бы само слово «ненависть» никак не подходит к этой интеллигентной пожилой женщине, о которой мы знаем, что она перевела для нас такие добрые книги, как «Малыш и Карлсон», «Пеппи Длинныйчулок». Вроде бы и манера общения у нее такая мягкая. Но именно потому-то столь сильно и поразило меня по контрасту, до какой степени неприемлемой, нетерпимой, воистину ненавистной, оказывается, может быть для кого-то жизнь в «этой стране».

От нас не зависит, где судьба определит нам родиться. Она, Лилианна Лунгина, родилась в Смоленске, куда ее отец в 1920-м был направлен заведующим гороно. «…Так как папа, – поясняет она, – успел вступить в какую-то еврейскую рабочую партию, не Бунд, а другую, которая в семнадцатом году, когда коммунисты пришли к власти, слилась с компартией, то он оказался членом партии большевиков».

Это определило и дальнейшее. «Так как папа, – рассказывает, – был из немногих большевиков с высшим образованием и каким-то образом был знаком с Луначарским, тот, когда мне было полгода, вызвал его в Москву, и папа стал в Комиссариате народного просвещения у Луначарского одним из его замов».

Тут же возникает тема быта – квартирная тема, которой далее в рассказе будет уделяться особое внимание: сколько у кого комнат, какая мебель и т.д. Сейчас они поселились в доме на Сретенском бульваре, где большие роскошные квартиры богачей «превратили в ужасные коммуналки для сотрудников Наркомпроса»: «И вот, значит, пятнадцать-двадцать комнат, при этом одна ванная, одна уборная, одна кухня…»

Как знаком этот стон по сотням телепередач, фильмов и мемуаров, появившихся со времен «перестройки»! Проклятые коммуналки… Ну почему сразу не дали каждому такую большую роскошную квартиру целиком? Надо было дать, слышится и здесь в подтексте.

Однако у маленькой Лили – счастливые отдушины: «Когда мне было два года, мама возила меня в Берлин, в немецкий пансион, где мы встретились с бабушкой… В конце двадцать четвертого года мы с мамой ездили к бабушке в Палестину… Дедушка к тому времени уже умер, и бабушка жила со своей сестрой тетей Анткой в маленькой, как считалось, но для меня большой шестикомнатной вилле, которая называлась «Вилла Лили». В честь внучки. Там было шесть пальм банановых и двенадцать апельсиновых деревьев – сад…»

Затем, в 1925-м, «папа как дипломированный инженер, свободно говорящий по-немецки, должен был покинуть свой пост в Комиссариате народного просвещения и поехать в Берлин – заместителем Крестинского, который был тогда полпредом, а потом замминистра иностранных дел».

Давайте послушаем о ее впечатлениях того времени: «Германия в моей памяти слилась в какой-то один большой детский день… За время жизни в Германии я превратилась в немецкую девочку… Каждое лето мы ездили куда-нибудь. В Зальцбург два раза, в Швейцарию, в Париж – первый раз в Париже была в семь лет. Помню, как из Парижа папа почему-то поехал в Ниццу, а мы с мамой – в Биарриц, на южный берег… И потом помню, как мы пошли на вокзал и приехал папа к нам в Биарриц, какая это была радость. Море, скалы, прекрасная, беззаботная радостная жизнь. Это была жизнь, как у всех. Все куда-то уезжали летом, все потом рассказывали друг другу, где они были…»

Не правда ли, сплошной праздник? С упоением она повествует: «Всегда мы ездили на каникулы или в Швейцарию, или во Францию. Куда-нибудь». Но вдруг – «папа решил в свой отпуск поехать в Россию, посмотреть, как работают машины, которые он покупал».

В Россию, словно из рая в ад. Именно так: «Мама его уговаривала не ехать. Она как-то боялась. Мама вообще боялась советской России…» Боялась той самой коммуналки?

Но папе в Москве сказали, что «отныне он будет работать в России». Вот ужас-то! «Мама сердилась на папу, что он поехал в Москву…» И сама туда не поехала. Осталась в Берлине. Тем более рядом появился Людвиг – «красивый молодой журналист, очаровательный парень».

Как и у мамы, культ Лилианны Лунгиной с тех самых ранних детских лет – жизнь частная, личная, отстраняющаяся от жизни общественной и совершенно не желающая считаться с ней. Однако обстоятельства заставляют считаться, причем заставляют подчас весьма жестко. Можно сказать, сама история вторгается в частную жизнь.

«Шел тридцатый год, – рассказывает Лилианна Зиновьевна. – На улицах Берлина начались манифестации – коммунистические и гитлеровские… Очень часто кончалось потасовками… Улица перестала быть спокойной, там все время что-то происходило. И, в общем, мама понимала, что оставаться в Берлине невозможно».

Едут к бабушке в Палестину, но… маме «было скучно в Тель-Авиве и совершенно нечего делать». Едут в Париж. Там живет Ревекка, мамина гимназическая подруга, которая вышла замуж за сына очень знаменитого в России в те годы профессора психиатрии Минора. В Париже она работала в советском посольстве, «но когда в тридцатом году Сталин подписал декрет, что тот, кто не вернется, получает кличку «невозвращенец» и теряет советское гражданство, Ревекка не вернулась…»

Я так подробно пересказываю эти детские воспоминания Лилианны Лунгиной, чтобы понятнее стало формирование психологии людей такого рода. Тяга к праздничной, комфортной, «красивой» жизни – превыше всего! Мама попыталась создать кукольный театр, и вот «зимой играли в Париже, а летом ездили к морю, в Сен-Жан-де-Люз, городок возле Биаррица. Мама снимала зал, а кроме того, там были виллы богатых людей, и мы ездили со спектаклями по этим виллам… Сен-Жан-де-Люз – знаменитый, престижный курорт».

А между тем папа из Советской России каждый день (!) шлет дочери открытки. «Без про́пусков, что бы ни случилось». Четыре года по триста шестьдесят пять открыток! «Они чаще всего были с видами строящихся заводов, фабрик, электростанций. Папа описывал свои поездки на комбинаты, на шахты, думая, вероятно, что это будет очень интересно тринадцатилетней парижской девочке».

Наивный папа… Ну да, в то время, когда она по-русски и читать-то почти не могла, когда вся эта ее парижская жизнь была столь невероятно далека от тех строящихся заводов и электростанций, только так и могла она папины открытки воспринимать. Но ведь рассказ Лунгиной записывался в 1997 году. За спиной большая жизнь, и что-то с учетом ее, казалось бы, уже надо было переосмысливать. Теперь Лилианне Зиновьевне вроде бы должно было открыться значение советских строек 30-х годов, их роль в отпоре той опасности, которая росла вместе с гитлеровскими манифестациями и от которой мама, несмотря на всю свою неприязнь к России, в 1933-м принимает решение возвратиться в Москву.

Нет, все рассказывается совершенно инфантильно – с уровня понимания тринадцатилетней девочки. И даже про надвигавшуюся опасность ни слова. Дескать, «маму гнала любовь, тоска по отцу».