Ниточка судьбы - Елена Гонцова

— Как же и чем я могу помочь? — доброжелательно спросила Вера.

— О, вы многое можете! Смею вас заверить, что вы можете все! Совершенно все! Что касается этого гениального оболтуса.

— Я вовсе так не думаю, — ответила Вера, чувствуя, что ее куда-то затягивают, и даже не собственно Третьяков, не Рудик, но нечто большее и малообъяснимое. Ведь она только что думала о себе как о зарвавшейся провинциальной барышне. И Третьякову откуда-то было известно об этом. Вера немного перепугалась. И прежде всего, она испугалась себя.

— Я считаю, что все как раз наоборот. Ваш любимый ученик странным образом давит на меня…

— Да что вы говорите, Венера, простите, Вера… Вы так красивы. Этот рыцарь музыки не может ни на кого давить. Да он мухи не обидит. А вот его пытаются обидеть на каждом шагу. Из зависти к громадному… не бойтесь, это его не испортит… к огромному стихийному таланту, немного не обработанному.

Разговор все больше не нравился Стрешневой. Странная хамоватость Третьякова, упорно называвшего ее Венерой, была самой безобидной стороной разговора.

— Талант вывезет, — равнодушно ответила она.

— Вне всякого сомнения, — в тон ей, резко и холодно согласился Третьяков. — А потому я, Вен…, простите, Верочка, забираю его у вас. Мужские, знаете ли, дела.

Рудольф развел руками: ничего, мол, поделать нельзя. Мафия приказывает. С ней не поспоришь.

Вера отправилась в класс. Она стосковалась по инструменту и с радостью вернулась к своим привычным занятиям. К любимой музыке. Не ее дело размышлять о проблемах профессора Владимира Третьякова и его ученика Рудольфа Даутова. «Это ведь будет тот же Рудольф Нуреев, только в музыке».

Эта третьяковская фраза недаром вспомнилась Вере именно сейчас и тут же слилась с архитектурным обликом консерватории. Другие сравнения здесь были неуместны. Речь могла идти только о мировой славе.

Ведь мир как раз располагался в этих классах, по духу идентичных таким же помещениям Парижа, Лондона, Мадрида.

Вера действительно первым делом сыграла «Жатву» Петра Чайковского, стремительно перепрыгнув в область «Камелька». Наверное, она стосковалась по зиме. Хотелось куда-нибудь уехать именно зимой, в Ростов Великий, в Кострому, наконец, но только без «другого Нуреева». Теперь во всех забавах Веры и Рудика незримо будет присутствовать этот божественный Владимир Павлович. Чтоб у него уши отсохли, у пня старого!

Стрешнева осталась довольна собой. И прежде всего потому, что музыкальная память легко справлялась со всей прочей. Вместо смердящего запаха так называемой злобы дня властно приходили ниоткуда иные запахи, иной цвет, иные желания…

Вскоре девушка закрыла инструмент и задумалась. Музыка звучала в ней самостоятельно. Клавиши изысканно и трепетно проваливались в свои гнезда и вновь поднимались. И ничего не нужно было делать. Никаких физических усилий.

Вера подняла перед собой ладони и тихо засмеялась. У нее есть то, что никто и никогда не сможет отнять. Похоже, эта сила была потусторонней. Рядом постоянно располагался источник звуков, который девушка представляла не иначе как лесным ключом из последнего рассказа «Записок охотника» или точно таким же ключом в окрестностях Красного Села — возвращающий зрение.

А когда она начинает играть, кольцо на ее пальце загорается тайным, одной ей видимым пламенем, и тогда происходит необъяснимое — будто сам дух музыки приходит ей на помощь. Только вот последствия этого вмешательства бывают страшны. С особенной силой это проявилось в Норвегии, видимо, она очень захотела быть первой… И об этом никому нельзя рассказывать. Немного печально, что нельзя. Но когда-нибудь и кому-нибудь она все-таки расскажет. Но только не для того, чтобы навредить себе.

Вера с грустью подумала, что воздух за окном стал синим. Начинался вечер. Не зимний. К необъяснимому сожалению.

Потому что она знала точно: то, что с ней происходит сейчас, наедине с инструментом, наедине с размышлениями, приходящими извне, это не отсюда, а из другого времени. То есть она порой опережала себя — на полгода, на год. А может быть, и больше. И жить с этим и в этом было ни тяжело, ни легко, это было подлинной жизнью Веры. Она была материалом сама для себя. «Чистая форма» приходила неведомо откуда и, несмотря на свое школьное и скромное наименование, делала с Верой все что хотела.

Стрешнева поиграла Листа и «Элегией» Рахманинова закончила свою репетицию. Действительно, Вера играла не здесь и не сейчас.

Она вышла в синие сумерки, надеясь никого не встретить. Об этом подумалось без всякой причины, просто так. Сейчас она тоже идет как бы вне времени, сколько раз спускалась по этим ступеням. Сейчас движется автоматически, два, три или даже четыре года назад. И в этой нише никого не должно быть.

Так насмешливо думала Вера, одновременно уличая себя в остервенелом снобизме. «Ты просто никого не хочешь видеть, из тех, что здесь обретаются. Ты хочешь видеть других, которые далеко отсюда. Но кто они и чем заняты теперь, когда я иду в сторону Арбата?»

Девушка выбрала долгий путь, чтобы уравновесить количество музыки числом предметов, которые попадаются по дороге. Витрины, бесстрастные лица прохожих в блеске фонарей, движения рук, взмах ресниц, мгновенно остановленный поворот головы, монументальные живописные фигуры — все подряд, как запоминалось, почти без участия рассудка.

Так смотришь красивый фильм, совершенно не желая вникать в глупости, нагроможденные сценаристом и режиссером, да вдобавок одобренные каким-нибудь агрессивным и непременно редкобородым продюсером.

Парки, складки земли, сам воздух чужого мира, льющийся с полотна, все эти чудеса и даже головоломное барокко разнообразных сооружений не надрывает душу. И неплохо, что в совершенном пространстве движутся люди, просто идут, сидят, разговаривают. И этого вполне довольно.

Какого же киногероя напомнил ей сегодня Рудольф Даутов? Да, пожалуй, теперь ясно — кого-то из «маленьких трагедий» Пушкина. Великолепного Дон Гуана в исполнении Высоцкого? Нет. Импровизатора? Тоже нет. Да этого, как его, конечно же Дон Карлоса. Ну да, Ивар Калниньш когда-то был ее любимым артистом. Странно, почему так было?

Артисты ее давно перестали интересовать, артистки тоже, за исключением, конечно, Танечки. Но она другая — своя, домашняя. А Вера сама однажды стала артисткой. И остается ею до сих пор. Хорошо это или плохо — неизвестно. Кто тут сценарист, кто режиссер, а кто своенравный хозяин-продюсер, тем более неизвестно. Блокбастер, однако, понемногу развертывается.

Так несколько иронически думала Вера. Предстоял музыкальный конкурс в родной Москве. Она обречена его выиграть или… Вероятно, сюжет известен заранее, но только не ей. И никому из ее соперниц и соперников.

Рядом, в толпе, раздался мелодичный звук мобильного телефона. «Турецкий марш» Моцарта. О ком-то беспокоятся, ждут и торопят. Вера вспомнила, что может позвонить кому угодно из любого положения. И набрала телефон матери.