С кортиком и стетоскопом - Владимир Разумков

Дежурный по госпиталю оказался опытным морским доктором. Он, справедливо отругав меня, тут же вызвал машину, позвонил дежурному по подплаву, и я с чуть живым инструктором примчался к барокамере, которая стояла прямо у пирса под палящими лучами июльского солнца.

Из штаба вышел майор м/с, высокий, широкоплечий, мельком взглянул на водолаза.

— Давай, срочно лезь в камеру с ним, будем поднимать давление. На какой глубине случилось?

— На десяти-двенадцати метрах.

— Ну, давай его в камеру и сам лезь.

— Не полезу, у меня ухо болит! Оно болело действительно, я застудил его, ныряя с ластами и маской.

— Ну ладно, черт с тобой, я полезу, а ты бери шланг и пока я не вылезу, охлаждай камеру снаружи.

И он, огромный, втиснулся внутрь, и мы затащили вслед за ним пострадавшего. Время пошло. Я с брандспойтом в руках, весь мокрый от жары и волнения, поливал и поливал эту проклятую, но спасительную камеру. Часы шли, наконец, солнце зашло, стало прохладней, и я несколько успокоился. Раз не выходит, значит, инструктор жив. Только вечером люк открылся и из него показался мой спаситель.

— Ну, старлей, тебе повезло, получай своего водолаза!

Из люка выполз мой инструктор. Он тяжело дышал, но, главное, был жив и в сознании. Я срочно вызвал санитарную машину и госпитализировал его с баротравмой легких. В машине он мне рассказал, что на дне в мутной воде, пытаясь найти утопленную деталь, неожиданно сделал неловкое движение и резко ударился дыхательным мешком о какую-то железяку, почувствовал сильную боль в груди, стал задыхаться, задергал сигнальный трос и, теряя сознание, сорвал с головы маску. В общем, ему повезло, что его быстро вытащили, а самое главное — он попал в руки опытному врачу-физиологу, специалисту по патологии болезней водолазов Н.И.Сиротину. Моя заслуга, несмотря на грубую оплошность с первоначальной госпитализацией, была в том, что я не потерял его во время транспортировки.

Через много лет мы встречались с Сиротиным в центральном аппарате ВМФ, и я всегда благодарил его за то, что он спас моего инструктора.

Вообще несчастные случаи на корабле бывали. В 1959 году нам срочно приказали идти в район Анапы, где разбился военный самолет ТУ-16. Задача — забрать какие-то останки от него и перевезти в Севастополь. Погрузили детали на палубу в район кормы и окольцевали их леерами. Приказ командира: за леера не заходить, ничего не трогать. Корабль взял курс на Севастополь. Поход проходил спокойно и я, предупредив Ясинского, пошел к штурманам, где по какому-то приемнику слушал западную музыку, транслируемую из Турции. Слышимость была отличная и я, как говорит сейчас молодежь, балдел от «кантри», мелодий джаза и прочей иноземной музыки.

Неожиданно по громкой связи прошла команда: «Начальнику медслужбы срочно прибыть в медпункт!». Голос дежурного был взволнованным и я бросился вниз к себе. Около медпункта толпились матросы. На кушетке лежал и стонал старший матрос Красовский. Левая рука его была оторвана ровно по середине предплечья. Было такое впечатление, что кто-то аккуратно отпилил ее. Над ним колдовал Ясинский. В те времена никаких пришиваний конечностей не делали, поэтому оторванная часть руки с очень ровными краями лежала в медицинском тазике. Главной нашей задачей было остановить кровотечение и предупредить травматический шок, что мы и сделали. Корабль в это время был на траверзе Ялты, и до прихода в Севастополь даже хорошим ходом оставалось часа два-три.

Связались по рации с базой и доложили о случившемся. Оказалось, что как только стемнело, Красовский, по профессии котельный машинист, парень высокий, красивый и весьма интеллектуальный, сказал своим сослуживцам по котельному отделению, что при погрузке останков самолета, заметил какие-то баллончики и высказал догадку, что, возможно, они со спиртом. Решив проверить свою версию, незаметно увел один из них и прямо в котельной попытался открыть вентиль, который вначале не поддавался, а при усилении давления на него внезапно сорвался, и под большим давлением аккуратно ампутировал ему руку. Красовский вел себя мужественно, старался терпеть боль, только сетовал, что теперь будет инвалидом. Когда мы вошли в Северную бухту Севастополя, к нам сразу же подошел госпитальный катер, на котором был хирург госпиталя майор м/с Николай Крамеров.

Сразу хочу сказать, что этот случай сблизил нас, и мы с ним почти подружились. Крамеров был очень перспективный хирург, простой в общении, очень симпатичный и, кстати, холостой. Он был старше меня лет на шесть. Судьба его была необычна. В 1962 или 1963 году Гагарин отдыхал в ялтинском санатории и с ним произошло ЧП. Что с ним случилось точно, мало кто знает, но были слухи, что, выбираясь из окна любовницы, он упал и получил травму лица. Срочно вызвали хирурга из Севастопольского госпиталя. Ситуация была сложной, ибо через несколько дней космонавт должен быть выступать на съезде КПСС и, конечно, лицо его попадет на телевизионный экран и вызовет массу кривотолков. Хирургам, вызванным к нему в Ялту, был Николай Крамеров. Он прекрасно справился с делом, заштопал лицо так тщательно, что только при пристальном внимании можно было заметить какие-то небольшие дефекты.

А далее судьба сыграла с Крамеровым злую шутку. Гагарин уже после съезда, в порыве благодарности, спросил его, чем отблагодарить за хорошую работу и есть ли у Коли какие-либо желания по службе. И Крамеров попросил перевода его в Медицинскую Академию имени Кирова. Так он и попал на кафедру профессора Арьева, который возмутился, что прислали нового сотрудника, не согласовав это с ним, и стал «есть поедом» бедного Николая. И довел до инфаркта, от которого он и умер совсем молодым.

А бедному Красовскому он сделал клешню, чтобы хоть частично восстановить функцию левой руки. После длительного лечения он был уволен в запас, а мы долго приводили его печальный пример матросам, как страшную кару за невыполнение приказа командира корабля.

По специальности у меня на эскадре был только один начальник. Зато какой! Это был старший врач эскадры ЧФ полковник м/с Яков Конь. Это была колоритнейшая фигура. До получения медицинского образования он успел окончить училище имени Фрунзе и был дипломированным штурманом. Теперь представьте этот коктейль: штурман и доктор, как теперь говорят «в одном флаконе». Таких людей на флоте я больше не встречал. Когда Конь появлялся на минной стенке, волновались все — и доктора и командиры и, разумеется, штурманы, кто был в курсе биографии этого человека. Никто не знал, с какой целью прибыл Конь. Весть о том, что «Конь на стенке», была аналогична боевой тревоге. Конь проверял докторов каждого корабля эскадры не более двух раз в год.

Но какие это были проверки. Через два часа после начала общения с врачом эскадры ты вдруг начинал понимать, что ничего не знаешь, не умеешь и вообще, медслужба корабля ничего не делает. В завершении слова Коня: «Ну что, пойдем, доложим результаты проверки командиру…» были равнозначны концу всей карьеры. С тяжелым сердцем я брел вслед за ним в каюту командира, который со всей любезностью усаживал нашего начальника в кресло и превращался в самого внимательного слушателя. Я топтался у двери. Конь, строго посмотрев на меня, начинал экзекуцию: