История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.) - Иван Васильевич Шмелев

межи, идя на живые вешки на другом конце помера, делая лопатой копки, шаркая лаптями по прозимовавшей под снегом стерне. Оголенные от снега, потрескавшиеся от давящих морозов, облизанные буйными ветрами бугорки и пуповины земли, и все поле под воздействием теплого солнышка благоухало. Напоенная живительной влагой земля звала к себе пахаря и сеятеля, чтоб взрыхлённую плугом черную грудь принять в себя зерно, которое в земле спервоначалу умрет, а потом возродится в обильном урожае. Издревле поле проходит свой невидимый кругооборот: то оно черное, только что вспаханное плугом, то зеленеющее всходами, то золотится зреющими или сжатыми хлебами, то в зимнюю пору укрыто белой снежной пеленой. Когда в поле становится необъятный простор, снег да ветер, и так пустынно, что глазу не за что зацепиться. А теперь, весной, стаял с полей снег, схлынули с земли лишние талые воды, на припёке запарилась земля, потекло по земле струистое марево, зазвенели в высоте поднебесья жаворонки.

В поле пробудилась жизнь, вылезли из нор суслики и кроты, по-весеннему заработали в земле червячки и жучки, разрыхляя почву и разнося по ней полезные для урожая вещества, своим трудом помогая крестьянину-землепашцу. Теперь настало время, дело за самим пахарем.

Мужики, разделивши землю, уговорились завтра выезжать в поле пахать и сеять. Во вторник, на фоминой неделе, с утра выдался хороший, по-весеннему теплый денек. По небу плыли летней формы кучевые облака. Сидя на голых ветвях ветлы, трепыхая крылышками, с присвистыванием пели скворцы. Один заботливый скворец старательно чистил внутренность скворечника, выгребая и выбрасывая из него прошлогодний мусор.

Санька Савельев еще вчера предусмотрительно изготовил двухэтажную скворечницу и карандашом сделал на ней разграничительную наивно-шутливую надпись: первый этаж для скворцов, второй для воробьёв. Санька спозаранку со скворешницей вскарабкался на высокую берёзу, росшую в пробеле, и пристроил ее там, обеспечив новой квартирой птиц. Слезши с берёзы, Санька попутно напился сладкой берёзовки из бутылки, подвешенной на сломанный сучок этой берёзы.

Перед выездом в поле на пашню в это утра Василий Ефимович тщательно подмазывал телегу, в нос ему ударил яркий запах колёсной мази вперемешку с запахом прелой земли и с густым запахом свежих осиновых дров. В уши Василия навязчиво ползли надоедливые звуки орущих грачей, густо обсевших берёзы и ветлы. Грачи громко и хлопотливо перекликались меж собой, самки заботливо чинили прошлогодние гнезда, самцы, видимо, поджидали, кто из мужиков первым выедет в поле пахать, чтоб сопроводить его и там, в бороздах пашни, полакомиться червячками, поднабрать их в клюве для самок, чтоб подкормить их.

Как только Василий Ефимович, расхлебянив настежь ворота, выехал на своем Сером, запряжённом в телегу, из ворот на улицу, грачи еще сильнее заорали и, с шумом спорхнув с ветлы, полетели вслед, сопровождая Васильеву телегу, в которой, кроме него, на левой стороне сидел Ванька, а в самой телеге пять мешков семян овса, плуг, фальный хомут с постромками, а поверх всего борона. Вскоре повозка Савельевых завернула за угол и скрылась, въехав на Слободу. Доехав до дома Касаткиных, Ванька с интересом стал разглядывать раскрашенный красками дом, замысловато-затейливые и причудливые узоры резьбы наличников и карниза. Он с трудом прочитал надпись, вырезанную на карнизе: «Сей дом принадлежит жителю села Мотовилова, семьянину Ивану Максимовичу Касаткину». Выехав из села и миновав мельницу, они выехали в поле.

Поле встретило их чуть прохладным ветерком и пением жаворонка. Лошадь, отдохнувши после Масленицы и усиленно подкормленная перед пашней, поправилась боками, набралась силы и теперь весело шагала по дороге. Дорога сперва шла прямо, потом, изогнувшись излучиной, повернув вправо, пошла наизволок на подъёме в гору. Василий Ефимович догнал ехавшего тоже на пашню Семиона Селиванова:

– Мир дорогой! – громко поприветствовал Семиона Василий.

– Просим милости! – ответил Семион. Не желая обгонять, Василий завёл разговор с Семионом о земле, о времени. Потом Семион завёл свой длинный рассказ о дороге, о том, как с ним в дороге случилось однажды несчастье.

– Съезжали мы с возами сена с Соломенной Горы, – не торопясь начал он, – а в одном месте крутизна несусветная, а запряжка-то на лошади без шлеи. Мне бы надо в колесо палку вставить, а я этого не сделал, и воз попёр! Лошадь с горы побежала впрыть, а я не справлюсь с ней никак. Колесо подвернулось, и воз бух на бок, лошадь как-то вывернулась в хомуте, на ногах устояла, а, чую, захрапела: ее хомут стал душить, и вдруг оглобля хрясь от натуги пополам. Тут я и побегал, пометал икру-то! Страсть, что было! Такой беды не приведи Господи никому!

Во время Семионова рассказа Василий сочувственно ахал и, сочувствуя в беде, гмыкал, но он, по мнению Ваньки, не все расслышивал о подробностях рассказа. Но, не подавая вида, чтоб не обидеть старика, потрафляя ему, поддакивал Семиону. Хотя ветерок был и несильным, но некоторые слова, сказанные не очень-то громко, относились ветром в сторону, да еще и надоедливо звенящий прицепом плуг на телеге своим неугомонным звоном заглушал речь, поэтому-то издали Ваньке казалось, что Семион не говорит, а жвачку жует, и он был уверен, что отец от Семиона не все расслышивает, но из учтивости и уважения старшего, он поддакивал.

В отличие от исправности телеги, лошади и самого молодцеватого Василия, впереди его ехал престарелый Семион. На косматой его голове зимой и летом была нахлобучена лохматая шапка, комбинированно сшитая из разных шкурок: черной собаки, серого козлёнка и рыжего теленка. В зубах его всегда торчала спутница-трубка. Его тощая лошадёнка от плохой кормёжки и от кнута с набалдашником имела самый невзрачный вид. В общем-то не она ли была участницей того исторического, вошедшего в народный пересказ, разговора, лошади, телеги и саней. Кому из них тяжелее? Лошадь и телега везли Семиона, хозяина этой невзрачной животины и невзрачного инвентаря. Семион свою телегу на зиму не завозил во двор, она каждую зиму стояла сбоку его двора. Из-под снега к весне из-под обтающего сугроба на солнце поблескивали изрядно поржавевшие шины колёс. Свою телегу Семион называл учтиво и почётно «моя карета», и она заслужила этого хозяйского почтения. Ободья её колёс от старости искоробились и приняли слегка овальную форму, так что когда телега едет, хозяин в ней слегка покачивается, словно ребенок в зыбке. Сзади у телеги висит какая-то рвань-дерюга, а под телегой болтается с подсохшим в ней дегтем полупустая лагушка, но колеса, тоскуя о смазке, забавно и визгливо скрипели от недостаточности дегтя во втулках и на осях, а в перерыв скрипа шепеляво вели свой разговор. Если бы случайно довелось подслушать этот