Олимп иллюзий - Андрей Бычков

И тогда подъехали они на рогах своих оленьих и говорят:

– Король ударов прислал нам смс, чтобы мы тебя спасли. Но… только вот скажи честно, хороший ли ты человек?

И Док им ответил:

– Хороший, конечно, хороший!

И тогда они спросили:

– А скажи нам, хороший человек, длинные ли у тебя мысли?

– Длинные, конечно же, длинные! – ответил с достоинством Док, и начал было демонстрировать и излагать, стал рассуждать про добро, про интернет, про сюжет, смысл и психологию жизни…

– Не мешало бы укоротить-с! – завизжал тут вдруг дон Мудон.

И ухмыльнулся как-то странно… слово даже трудно подобрать… сладострастно, да вот именно что – сладострастно!

И тогда Док догадался и закричал:

– Нет, нет, дон Мудон, дон Хренаро, прошу вас, пожалуйста, не надо!

– Да ты не бойсь, всего-то на длину…

– Нет, нет, пожалуйста!

– А че ты тогда все пиздишь тут, признавайся?

– Не буду больше, не буду!

– Не смей больше про всю эту хуйню, – строго сказал дон Хренаро.

– И на работу не смей ходить, – добавил дон Мудон сурово.

– Что? – переспросил Док.

– На работу, говорим, не ходи.

И тут нож этот, сука, запел там, в высоте, на полозьях.

– Не буду, миленькие, родненькие, спасите, а то ведь наезжает уже!

– А ноутбук выбросишь?

– Выброшу!

– А кронштейн норвежский вырвешь с корнем?

– Вырву!

– Из головы?

– Из головы!

– И фейсбук свой выблюешь из мозгов своих мудацких?

– Вы-блю-ю!

И тогда дон Мудон и дон Хренаро переглянулись.

– А как насчет Беатриче? – спросил дон Мудон.

И Док не ответил.

– Да, как насчет Альбертины, Жильберты или Лилит? – усмехнулся дон Хренаро.

И Док отвел взгляд.

– А туда же, как Пруст.

– Он забыл, для кого пишется роман.

И тогда дон Мудон и дон Хренаро отстегнулись, наконец, от цилиндров своих ляжками и рогами. И подошли к Доку вплотную. А бедняга-то лежит на желобке! А нож-то тяжелый уже летит, разгоняется на станине, едет по рельсам со свистом и поет, хоть и смазаны рельсы маслом сливочным, мчится на светофор зеленый, чтобы успеть через тэ-образный перекресток жизни его, типа, а какой в ней смысл, а зачем? одной больше, одной меньше. А дон Мудон и дон Хренаро все почему-то медлят и медлят, ждут, мерзавцы, бом, бом, бом, отпустить ли его или не отпустить?! Предан он или не предан, и ласточки, да есть или нет, ласточки? Да сколько же можно жить ему под потолком из говна? С кронштейном в голове норвежским для ноутбука? С мудацким этим софтом коммуникации?! Так пусть же треснет софт коммуникации и разойдется! Какайте же птицы небесные на голову Доку, на мозги! Какайте на кронштейн его нелицензионный, на смыслы онкологические какайте, на мысли ортопедические какайте! Ибо он все равно ничего не понял. Так пусть возьмет же в рот, ибо в нем самом его рот, и так возьми же в рот и соси, пока дон Хренаро и дон Мудон не решат, спасать тебя или не спасать, и волом замычишь тогда себе, наконец-то, по выям яйценосным, пусть таращить будешь глаза, чуять, как бьется в висках кровь, пусть будешь хрипеть…

И тогда подумали-подумали дон Хренаро и дон Мудон, и решили-таки отпустить его, и говорят:

– Кашляй, сука, кашляй, хуже не станет!

– Отхаркиваться надо, гад.

А Док им:

– Тут у вас ад какой-то мокрый.

А они:

– Да заткнись ты! Ниже давай, ниже, да не давись, не кишку же гастрологическую глотаешь, ниже, говорим.

– Наклоняйся в пупок, в даньтянь свой.

– Видишь Ахерон? Это Ахерон твой, а это мы, дон Хренаро и дон Мудон, друзья твои старинные, и сейчас мы будем лечить тебя на санках, на коньках, ну, давай, да не бойся ты, не бойся, тебе же сказали, что на бобслей это, на бобслей.

И тут-то и загремело, и быстро и внезапно подъехало по штокам вертикальным, и резануло-таки ему этим тяжелым и крутым, так, что брызнуло, как из брандспойта, как когда давление дали. И мир отделился, завертелся и полетел, и шлепнулся на опилки. И вырвало, наконец, мать его, и дети его глубоко и облегченно вздохнули. И захохотала жена его Машка. И встал тогда он без головы, и пошел без головы. На закат рассвета пошел он, на рассвет заката.

– Ну-с, одного спасли! – сглотнул дон Мудон, оглядываясь на опилки, вот это убрать бы только, но не сказал, м-мм, не сказал.

– Да, рвануло аж до потолка. Видать, сильный был у него, в смысле давления, – поддакнул дон Хренаро, и, сплюнул на кровь его.

И дал что было силы по голове ногой.

Нах, все выше и выше, прорывая атмосферу снов твоих, сквозь тучи иллюзий твоих, нах, все ниже и ниже, в грязное твое и порочное, все выше и выше в чистое твое и святое, все левее в блистательное, все правее в дурное, все выше в комическое, все ниже в трагическое…

Кубы реальности и воображения шары, а я ведь без облаков обклеивал, да, обклеивал, что правды нет…

После развода, переехав в эту квартирку без мебели с коробками, собранными по магазинам – из-под бутылок с вином, пачек стирального порошка и прочая – в которых перевез свои книги и нехитрые шмотки. Коробки так и остались вместо мебели, и чтобы это не выглядело так убого, я обклеил их иллюстрациями, вырезанными из старых журналов «Pschegland Artistishne», доставшихся мне в наследство от отца. Это были иллюстрации картин Мунка, Ван Гога, Шиле и, конечно же, Бэкона. А через несколько месяцев, вернувшись из Флоренции, я приклеил скотчем на стену против солнца еще и репродукции картин Леонардо и Боттичелли.

Увы, со всей несомненностью я снова настигал себя в своей квартирке. Осмотрев свои толстые бычьи пальцы – конечно же, это были они, и я все еще был и длился и в них тоже со всей своей несомненностью – я все же выглянул с надеждой в окно. Зеленые мусорные баки с грязными крышками, загаженные голубями, развеяли последние остатки моих иллюзий. В мой взгляд, как грязь в лобовое стекло, впечатывалась Москва. И правда словно бы была в том, что я никуда не уезжал. А просто тупо сидел посреди этой своей квартирки на старинном, бабушкином еще, стуле, который-таки навязала мне при переезде мать, и который я терпеть не мог, поскольку он всегда мне напоминал о моей никчемной жизни. Я почему-то всегда чувствовал себя никем или ничем, как будто меня и вовсе не существовало, особенно же после развода. Это странное чувство отсутствия себя, своей ценности что ли, часто выталкивало меня из мира взрослых, даже когда я и сам уже был далеко не юноша. Даже со своими друзьями, которые, кстати, были младше меня, я чувствовал себя, «как сын, брошенный в топку отцов», как однажды выразился Док. И, если честно, то хорошо мне было всегда только с маленькими детьми да с собаками, с последними я мог играть и дурачиться часами. С детьми и с животными можно быть никем и одновременно – всеми призраками и всеми героями всех книг, всеми мстящими этому миру злодеями, на которых еще только и полагаются вечерние струи медленно остывающего летнего воздуха, пока спасительная прохлада уже подступающей ночной тьмы, не настигнет своих избранников под далеким светом предутренней звезды…