Олимп иллюзий - Андрей Бычков

– Ты хорошо поработал, дружище! – закричал Док, весь какой-то розовый и жужжащий. – Хватит!

Он вытер пот, не переставая повторять:

– Блестяще, блестяще, – и продолжал с невероятной быстротой вынимать предметы из рюкзака. – Я думаю, что не то, что Прусту с его избыточностью, но даже и Беккету с его вычитаниями и с его поисками словесного ничто было бы просто стыдно отрицать то неисчислимое присутствие языка и ту несоизмеримую волю к власти, которой буквально пронизаны твои слова, которой твое письмо буквально лучится, как будто бы оно и есть то заветное послание утренней и вечерней звезды, разворачивающееся в непререкаемости своего довлеющего над всеми нами имени непокорного и восставшего…

Мурашки побежали у меня по спине, мурашки какого-то неизмеримого блаженства, маленькие и как бы с огромными изумрудными глазами, исполненными одновременно и наслаждения, и какого-то священного ужаса, к которому приготовляет нас все неизвестное, все, что предвещает нам наше избранничество. И я сладострастно застыл, словно бы в невыносимую солнечную жару вдруг погружался в ледяную воду.

– Вот, кстати, и кефирчик, – достал Док коробочку «Био-Макса». – Им очень хорошо похмеляться.

И я вдруг, как ударился копчиком о каменистое ледяное дно.

– Док…

– Да?

– А что, собственно, происходит?

– Что ты имеешь ввиду?

– Ну… Был я там или не был?

– Где?

– В Шанхае.

Док как-то странно помолчал.

– Ты ешь, ешь, сынок, – ласково пододвинул он мне упаковку с палтусом.

– Док!

Он вздохнул.

– Да дело ведь не в Шанхае, ты знаешь…

– А в чем?

Он снова вздохнул.

– Давай… давай завтракай. Потому что нас уже ждут.

– Кто ждет?

Он помолчал, потом сухо покашлял, отводя в сторону свой взгляд. И тихо сказал:

– Беатриче.

Мы быстро вышли и пошли как-то под углом, наклонившись над тротуарами. Со всей неотвратимостью это, конечно же, был Шанхай. Плоские китайские рожи – с маленькими поросячьими носами, с хитрыми прищуренными глазками. Какие-то зазывалы предлагали нам детские лазеры.

– Нанкинская, – кивнул, не обращая на них внимания, Док.

Сотни пешеходов, не пропуская машин, вдруг затолпились на перекрестке. Автобусы раздвигали, как ледоколы, толпу, и плыли на красный свет. Мотороллеры и велосипедисты выезжали за осевую, виляя между рядами встречных. Хаос, кругом клубился этот восточный хаос, какая-то странная метафизическая дыра, неуничтожимое и вечное пространство, в которое все почему-то так свободно и непринужденно помещалось, вращаясь без всякой причинности и организованности, без всякого центра, и как-то само собой. Многоуровневые развязки кружились над моей головой. Внизу из причудливых бистро доносились запахи свежесваренного риса и баранины. Через дорогу, в парке целая армия маленьких девочек в розовых кимоно медленно разучивало тайцзи. А над шанхайской рекой Хуанпу реяло огромное полотнище с портретом Мао.

Мы приближались к мосту.

– Куда мы идем, Док?

Гигантская башня небоскреба синим кристаллом уже вырастала нам навстречу. Срезанная ее вершина словно бы терялась где-то высоко в небе, отражая в своих высоких стеклах прозрачную утреннюю голубизну.

– Помнишь Лэд Цеппелин? – как-то странно спросил меня Док.

И я догадался, что он подразумевал «Лестницу в небо».

Реальность довольно часто повторяет воображаемые нами сюжеты. Но все же не совсем так, как бы этого нам хотелось. Когда никого нет рядом, когда мы одни и наш ум свободен от впечатлений внешнего мира, наши идеальные цели как бы приближаются. И неуловимые образы идеальных сущностей, которые хоть и не принадлежат нам, мы видим ясно и отчетливо. Но потом, возвращаясь в так называемый реальный мир, мы почему-то перестаем увиденному доверять. И теперь уже с другой ясностью – реального (приземленного) зрения мы вдруг видим, что здесь все устроено совсем иначе и даже прямо наоборот. И тогда, оставаясь в этом настоящем мире среди этой настоящей реальности, мы подчас с ужасом думаем о том, каковы были бы последствия наших поступков, если бы мы доверились тем идеальным целям, к которым влекли нас наши желания. Но, увы, наши желания нам не принадлежат. Скорее мы принадлежим им и почитаем за разум им же сопротивляться. Так мы призываем на помощь реальных богов. А обо всем идеальном думаем, как о дьявольском соблазне, не догадываясь или делая вид, что не догадываемся, что наши желания все равно рано или поздно нам отомстят. И что, прежде всего они начнут мстить тем реальным маскам, искажающим наши идеальные лица. Но наши реальные боги представляют из себя не более, чем законы природы, законы причины и следствия. Но разве не настаивали духовидцы, что эти законы могут присниться и бабочке? И что ни причина, ни следствие никогда не отменят прихотливой беспечности ее полета?

Бесконечный синий кристалл уже возвышался над нами, словно бы поджидая во исполнение своих идеальных целей. И через минуту уже поглощал в прохладе своего полутемного фойе. Со всех сторон ненавязчиво мерцали экраны, и тихо играла музыка. Док щелкнул пластиковой карточкой, и нас пропустил через себя какой-то блестящий, похожий на томограф, аппарат. Мой друг что-то сказал подкатившему к нам на роликах служителю, и тот указал на дальний лифт – тем одаривающим жестом слабой власти знающего, которой невозможно не подчиниться.

– Это и есть тот самый стиль, о котором я тебе говорил, – как-то пространно выговорил Док.

Я, однако же, не помнил, чтобы он мне что-то такое говорил. И думал о «Лестнице в небо». Лифт уже неспешно и как-то, как мне показалось, печально открывал свои бархатные черные шторки, приглашая нас внутрь своей узкой продолговатой кабины, обитой изнутри красноватой кожей. Я уже не сомневался, что сейчас Док нажмет на кнопку последнего этажа… я почему-то не сомневался и что на смотровой площадке нас встретит ветер, что та маленькая прозрачная дверца, которая выбивается ударом ноги, где как в отверстый люк реющего, как перед прыжками затяжным парашютистов, и где они с Беатриче будут меня так беспощадно выталкивать…

И Док нажал. И с какой-то ужасающей неотвратимостью, как когда из-под ног внезапно выбивают табуретку, лифт почему-то пошел вниз.

Яркая накаляющая лицо икра, ослепительные, испускающие жар, сверкающие яйца, непомерная, мельтешащая, теснящаяся прожекторная кутерьма… И вдруг догадаться, что это, конечно же, софиты.

– Назад, господа! – закричал какой-то высокий упругий мажордом в огромной раскрашенной фуражке, блестящей, словно бы это была крыша автомобиля. И он выкинул перед толпой свои ослепительно белые пальцы.