Дочь партизана - Луи де Берньер

В Аркашоне мы посмотрели дюну, самую большую в Европе[38], поели устриц, там были маленькие рыжие белки, сосны, очень красиво, а потом встали в Бресте, пошли стираться в прачечную и там уснули, потому что ужасно измотались. В отеле настоящая кровать, настоящий душ, мы заказали жареное мясо. Это была первая ночь, когда мы не трахались, но утром все опять стало путем. В Ла-Манше донимали танкеры. Только успевай увертываться. Они ж прям киты, а ты словно крохотная рыбешка.

И еще с каждой стоянки я посылала открытку Алексу и всякий раз писала: «Дорогая сволочь, я очень рада, что ты не здесь». Ужасно. Нормальные открытки я посылала маме, папе, Таше и Фатиме. Невероятно, думала я, что когда-то хотела выйти за Алекса.

– В смысле, теперь ты хотела выйти за Фрэнсиса? – перебил я.

– Я думала об этом. О том, что сказать, если вдруг предложит. Однако не пригодилось. Знаешь, однажды я увидела дельфинов, которые перед яхтой затеяли игры. «Почему они всегда такие счастливые?» – спросила я. «Плавание сильно оздоравливает, – ответил Фрэнсис. – А когда ты в отличной форме, твое тело поет и ты откалываешь всякие штуки». На яхте я была счастлива, как дельфин. Порой я думаю о том, как все испоганилось, и тогда говорю себе: ничего, Роза, однажды ты была счастлива, как дельфин. Хорошо, что хоть раз это все-таки было.

Фрэнсис сказал, что на Корфу есть легенды о дельфинах, которые в море спасают моряков, и если убьешь дельфина, даже случайно, сто пятьдесят лет пребудешь в злосчастье. После Фрэнсиса на меня действительно свалилось злосчастье, а ведь я никогда не убивала дельфина.

Я бы не заморачивался, если б так сильно тебя не любил.

В следующую нашу встречу я немножко грустила – только что по радио сказали о смерти Джона Уэйна[39]. Слушала любимую мелодию из «Охотника на оленей»[40], и тут передали эту новость. Обычно все эти дурацкие вестерны я смотрела перед работой в хостес-клубе, все еще очумелая от давешних шампанского и сигарет.

Я была расстроена, а потому жарче обычного обняла Криса, и он очень обрадовался. Прям весь разулыбался. Я сказала ему про Джона Уэйна.

– Вообще-то мне всегда нравился Джеймс Стюарт, – ответил Крис. – «Дестри снова в седле»[41]– классный фильм!

– Я не видела, – сказала я. Потом, много позже, посмотрела, мне очень понравилось. Душевное кино.

В подвале я сварила кофе, мы уселись, я закурила.

– Сердце кровью обливается, как много ты куришь, – сказал Крис. – Я тут как свидетель самоубийства.

– Я стала много курить в хостес-клубе, – ответила я. – Там все время пьешь и смолишь. Раньше-то я только баловалась.

– В прошлый раз я заехал от тебя к доктору Пателу, так он спросил, не закурил ли я, – от меня несло табаком.

Я промолчала, и он добавил:

– Это было бы неважно, если б ты мне не нравилась. Я бы не заморачивался, что ты себя гробишь, если б я так сильно тебе не симпатизировал.

Мне показалось, что в последнюю секунду слово «любил» он заменил на «симпатизировал». Сердце засбоило.

– Мой дядя был заядлый курильщик, – сказал Крис. – Силач, здоровяк, армейский чемпион по боксу. Курил беспрестанно, и потом легкие его враз накрылись – эмфизема. Он задыхался, страшно исхудал и совсем обессилел. Однажды мне пришлось поднимать его с унитаза. Он стал невесомый, кожа да кости. Бедра в гипсе. Знаешь, что он сделал? – Крис выдержал паузу. – Однажды упер дробовик в подбородок и разнес себе башку. Стены и потолок все в ошметках мозгов, костей и волос. Я как раз у него был. Мы услышали выстрел и бросились наверх. В жизни не видел ничего страшнее этого месива. Тетка моя мгновенно рехнулась и через пару месяцев умерла – думаю, от потрясения. Вот почему я бы расстрелял всех табачников. Они хуже Гитлера. Представь, сколько миллионов они убили.

Под его суровым взглядом я загасила недокуренную сигарету. От горы окурков в пепельнице вдруг замутило.

– Ты хотела рассказать, как попала в Англию, – сказал Крис.

– Да уж, это было нечто, а Фрэнсис просто взбеленился. Впервые по-настоящему психанул, и мне было ужасно пакостно.

В Ла-Манше он сказал: «Думаю, тебе надо в Дувр. Там приличный порт прибытия, пройдешь проверку».

Этого момента я ужасно боялась и ответила какой-то глупостью – дескать, какая мелодичная фраза. Фрэнсис вскинул бровь, и я пояснила: все слова на «п» – приличный порт прибытия, пройдешь проверку.

Он засмеялся и спросил: «Так что, идем в Дувр?»

От страха в животе екнуло, я набрала побольше воздуха и ответила, что, кажется, у меня нет документов.

Фрэнсис смотрел на меня как на полную дуру: «Как нет документов? В каком смысле? Сама же сказала, что виза тебе не нужна. Ты шутишь, что ли?»

Я вконец смешалась, вся взмокла, лицо пылало. Боялась, говорю, что иначе ты меня не возьмешь. «Конечно, ни хрена не взял бы!» – заорал Фрэнсис. В глазах его полыхала ярость, я себя чувствовала букашкой. Я обомлела, потому что прежде он никогда на меня не кричал.

Ну, я сделала, что положено, – расплакалась. Я хотела попасть в Англию, говорю. «Черта лысого тебе, а не Англию!» Ну пожалуйста, умоляю, я хочу в Англию.

«Сдам тебя, к чертовой матери, – сказал Фрэнсис, – пусть депортируют, если хотят. Ты что, совсем охренела? Думаешь, я повезу тебя обратно в Дубровник? Мозги-то совсем проебла, что ли?»

Я ужасно испугалась, потому что он впервые матерился. Не бросай меня, не бросай, плакала я, а Фрэнсис орал: «Меня оштрафуют! Конфискуют яхту! Может, и посадят, кто их знает! Господи Иисусе! Я думал, тебе можно верить!»

Слушай, говорю, в других-то местах нас впускали.

«Мы заходили в маленькие порты, где начальство меня знает, туда все приезжают на пару дней. А здесь Англия, и всякому иностранцу приспичило тут жить».