Чудовище и красавица - Анастасия Комарова

А уж как весело было, когда преподавателю физкультуры, Зинаиде Петровне, женщине неподражаемого бордельно-казарменного темперамента, был нанесен удар по самому святому, то есть — по тарелке с едой! Зинаида Петровна почему-то не любила принимать пищу в школьной столовой, зато обожала делать это прямо в спортивном зале, во время урока. Ну, нравилось ей так. И вот, взяв, как обычно, в буфете тарелочку чего-то вкусненького, Зинаида Петровна по кличке Лошадь устроилась за столиком в углу спортзала и приготовилась с аппетитом откушать очередной шедевр школьных поваров, попутно наблюдая вялые попытки бэшек поиграть в баскетбол. Но не тут-то было! Не успела она поднести ко рту вилку с куском соленого огурчика, как вдруг…

Долго еще кричала Зинаида Петровна, допытываясь, кто виновник этого безобразия. Ее чересчур громкий голос эхом отдавался от стен притихшего зала, но все без толку. Бэшки молчали, как партизаны, и старательно не смотрели в сторону Ильина. А он самодовольно лыбился, с невинным видом наблюдая, как сползают по стеклам зарешеченного окна кусочки пюре вперемешку с рыбными котлетами.

На следующей перемене они послушно мялись у кабинета завуча.

— Ну что там? — лениво спросил Ильин, всегда готовый к вызову родителей в школу.

Катька заглянула в щель, стараясь не скрипнуть дверью, и вдруг сказала такое, отчего все испытали легкий шок, в первый момент даже не поняв удивительной фразы. Симонова ошалело обернулась и прошептала торжественно, как что-то невероятное:

— Ребята… Лошадь плачет!

Апофеозом их хулиганской деятельности стал ежегодный смотр строя и песни.

Начали они с того, что прочли речовку, которая сильно озадачила жюри в составе представителей районных и городских комсомольских вожаков, а также местного начальства. Речовка звучала так:

Три, четыре — нет проблем!

Раз, два — пожалуйста!

Поцелуйте в оба уха

Нашу любимую старосту!

Такого позора школа, несколько лет занимавшая первые места в районе по строевой подготовке учащихся, еще не знала. Зато в каком восторге были зрители — то есть эти самые учащиеся, с изумлением наблюдавшие, как отряд бэшников разворачивается кругом и стройными колоннами удаляется со школьного стадиона в неизвестном направлении, не имея ни малейшей возможности услышать жалобные крики энвэпэшника. Потому что все посторонние звуки напрочь заглушались лихой отрядной песней.

«Я пыта-а-ался уйти от любви-и-и…» — бодро тянули десятиклассники. Мальчики чеканили шаг и лихо размахивали переросшими рукава руками, а девчонки изо всех сил выполняли команду старосты, когда она с наслаждением повторяла неизменный наказ «воеводы»:

— Джапаридзе, грудь вперед! И ты, Гусева, тоже грудь вперед! Волос у тебя, Гусева, длинный, а ум короткий!

Так, строем и с песнями «Наутилуса», они прошагали все три остановки до парка, где катались на ржавых цепочных каруселях и ели мороженое до тех пор, пока сумерки не сгустились в ветреных осенних аллеях.

Впрочем, не все их выходки были злыми. Иногда они и сами не знали, куда деваться от собственной благости и положительности. Однажды Коцюба, увлеченная и добрая математичка, имела неосторожность намекнуть, что вот, мол, на дворе весна, а ей уже сто лет никто не дарил цветов. Единственное черемуховое дерево, мирно растущее во дворе у школы, было ободрано и в виде огромных, одуряюще ароматных букетов притащено в класс. И там, прямо посреди чужого урока, они были подарены растерявшейся от счастья и возмущения женщине. Когда уже на следующей перемене директриса резонно отчитала их за хулиганство, порчу зеленых насаждений и разбазаривание природных ресурсов, они, оставшись после уроков, засадили весь двор выкопанными на окраине парка молодыми елочками.

В тот год они ездили «по обмену»: Таллин — Рига — Вильнюс — Каунас — Тракай. Тамара, химичка и классный руководитель, была, несомненно, лучшая, относительно всех остальных. Но и безотносительно кого бы то ни было, она была классная! Они догадывались об этом уже тогда, или, скорее, чуяли на уровне инстинкта, а окончательно уяснили только после той поездки в Прибалтику.

Она вздыхает сочувственно и уважительно. Только теперь можно оценить Тамарин героизм. Действительно, каким надо быть героем или как надо любить этих сумасшедших детей, чтобы взять да и вывезти под свою ответственность компанию шестнадцатилетних оболтусов на целую неделю в другой город…

Все же она вываливает на туалетный столик содержимое приятных размеров косметички. Как-никак в ресторан.

А у Катьки вроде голос был веселый. По крайней мере, по телефону. Такой же озорной и уверенный, как раньше.

Раньше — когда весна для них начиналась чуть ли не в феврале, а уж к концу апреля ее не знали куда и засунуть, настолько она обостряла чувства и эмоции, не давая спать по ночам.

Она уныло улыбается своему отражению, чтобы как-то его подбодрить. Ведь оно, бедное, вот-вот заплачет. Ибо теперь голос подруги может разбудить в ее сердце лишь бедные отголоски тех забытых чувств…

Это было на зимних каникулах. Погода стояла что надо — снег с дождем, мороз с ветром, насморк с ангиной. Лед под ногами удивительно быстро превращался в слякоть, а слякоть — снова в лед, неровный, серый и очень скользкий.

В полутемном пахучем плацкарте сразу началась анархия. Стоило всем, включая Тамару, переодеться в майки и треники, как безвозвратно и необратимо потерялось куда-то понятие субординации, а заодно и вообще все понятия. Они курили в форточку, зависали в ледяном тамбуре, глубокой ночью, когда все уснули, ели жареную курицу в тесном нестерильном туалете. Этот поезд и все дальнейшее навсегда остались в Дашкиной памяти как волшебная, слегка размытая холодная сказка.

В Таллине они жили в школе, обычной во всем, кроме одного — через дорогу от школы был глухой высокий забор, а за ним — зона. Тюрьма! Это было дико и удивительно само по себе, и они с любопытством и веселым страхом смотрели в окна — на вышку. А с вышки на них смотрел реальный охранник с реальным автоматом.

Утро начиналось смешно и мучительно. За черными окнами метался мокрый снег, и туман был серый, еще серее, чем в Москве, но на зоне подъем начинается рано. А эти дни они жили по законам зоны. В шесть утра их заботливо оглушал гимн Советского Союза, потому засыпали тоже с отбоем. Вернее, не засыпали, а ложились. И начиналось: кто-то хихикает, кто-то шепчется, кто-то все время ходит в туалет, кто-то вкусно хрустит сухарями и фантиками от конфет, Тамара ругается, все отнекиваются.

— Вот кто сейчас шуршал? Гусева! Как вам не стыдно, единоличники! Дело не в том, что после отбоя, но почему вы ни с кем не делитесь?!

— Тамара Ивановна, это не я, — возмущается Гусева, в темноте запихивая за щеку очередную шоколадку.

— Ильин, прекрати балаган! Зачем чайник по столу едет? Вот он сейчас разобьется, и что?! Я ведь отлично вижу, что ты его за веревку тянешь!

— Да я вообще сплю, вы что?!