Клара и мистер Тиффани - Сьюзен Вриланд

— Она солгала нам. — Тетка обращалась ко мне, будто это моя вина. — Она сказала, что работает прачкой в Коннектикуте.

Офицер показал письмо Неда матери Вильгельмины.

— Дура! — воскликнула мать.

— Что бы вы ни думали о ней, миссис Уильямсон, ваша дочь была хорошей девушкой и прекрасной работницей, очень уважаемой другими сотрудниками. Я каждый день с нетерпением ожидала встречи с ней. Прошу вас, не ожесточайте ваше сердце по отношению к ней.

Первым делом следующим утром я отправилась в кабинет мистера Тиффани и рассказала ему все, стараясь держать себя в руках.

— О нет, нет, нет, — пробормотал он, медленно качая головой. — Это та высокая девушка, которая утверждала, что фламинго не берут еду из рук человека?

— Да. — Это воспоминание дало мне минутную передышку. — Дерзости у нее было не занимать.

— Я так сочувствую. Мне известно, вы заботитесь обо всех своих девушках. — Морщины на его лбу прорезались четче. — У нее был отец?

— Да, и мать.

Воспоминание об очерствевшей матери Вильгельмины вызвало у меня слезы смущения. Мне никогда не следовало бы навещать их дом, раз Вильгельмина сказала не делать этого. Мистер Тиффани немедленно предложил мне свой накрахмаленный белый носовой платок, и я приглушила всхлипы вышитыми инициалами «ЛКТ».

После того как я взяла себя в руки, он мягко спросил:

— Вы не хотели бы, чтобы я сообщил об этом девушкам?

— Нет. Благодарю вас, я скажу им сама. Но было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы потом поднялись наверх и что-нибудь сказали им. — Я не знала, куда девать носовой платок.

— Оставьте его себе, Клара.

В большой студии утро началось точно так же, как и любое другое утро, и до меня дошло, что молоденькие девушки не читают газет. Я предчувствовала, что мне предстоит самое тяжелое задание, которое я когда-либо выполняла в этой студии. Я видела по лицу Элис, что она уже все знает и ждет, когда я скажу другим. Агнес вышла из своей отдельной студии на противоположном моему конце мастерской, выделенной ей недавно вследствие ее привилегированного положения как дизайнера витражей. Я почувствовала, что и три женщины старшего возраста — мисс Стоуни, мисс Берн и мисс Джадд — тоже знают. Должно быть, все пятеро прочитали об этом в «Таймс». Время подоспело.

— Сожалею, что должна сообщить вам печальную весть.

Я сделала паузу, чтобы привлечь их внимание, сжимая в руке носовой платок мистера Тиффани. — Наша подруга и сотрудница Вильгельмина лишила себя жизни.

Воцарилось ошеломленное молчание, затем налетел ураган вопросов и поток слез. Элис, Агнес, три старшие сотрудницы, пытаясь утешить молоденьких девушек, сновали между ними, поддерживали тех, кто нуждался в этом, давали носовые платки.

В проеме двери возник мистер Тиффани с букетом белых хризантем. Само его присутствие заставило девушек оторваться друг от друга, высморкаться и повернуться к нему. Он водрузил вазу на рабочий стол в центре студии.

— Я пришел сюда по печальному поводу.

О Господь, не дай ему произнести сегодня одну из его вычурных речей!

— Утрата любой из вас является потерей для всех нас. Мы должны помнить ее за радость и остроумие, которыми она делилась с нами. Я надеюсь, вас утешит известие, что Вильгельмина получит покров из хризантем, гладиолусов и лилий и что ее родители не будут забыты должным образом. Если кто-либо из вас желает посетить заупокойную службу, вы можете уйти с работы без вычета из жалованья.

Ему почти удалось произнести все это не шепелявя. Немного подвело слово «хризантемы», но говорил он как раз в самом приличествующем случаю отеческом тоне. В эту минуту для меня мистер Тиффани стал воплощением своего второго унаследованного имени — Комфорт[14].

Господь забирает у нас и в то же время ниспосылает нам свою любовь в лице утешителей, будто поддерживая некое душевное равновесие. Необычным явлением жизни казалось то, как смерть исподволь делает нас должниками людей, которые поддерживают и утешают нас в горе. Этим утром я чувствовала себя всецело привязанной к мистеру Тиффани и Эдвину, хотя они были полными противоположностями. Я любила их обоих за попытки облегчить этот удар для меня.

К середине дообеденного времени, после того как девушки выплакались, воцарилось унылое молчание, и одна за другой, начиная с добросовестной мисс Джадд, они принялись за работу. Приглушенные щелчки кусачек для стекла и ножниц с двойными лезвиями звучали привычно и умиротворяюще.

Мы ждали в гостиной, пока все соберутся, чтобы вместе отправиться смотреть газовую башню Тиффани на Мэдисон-сквер. Хэнк развлекал нас своими карикатурами. Ни одна из них не льстила изображенному лицу. Мочки ушей миссис Хэкли покоились на ее плечах. Глаза мистера Йорка вылезли из орбит, подобно круглым дверным ручкам. У Дадли вместо волос на голове обильно произрастали маргаритки, а Мерри всю трясло, будто ее ударило электрическим током. Голова Фрэнси была изображена в профиль — в сетке для волос запуталась рыба. В моем изображении автор тоже не поскупился на колкости. Пробор в волосах был таким широким, словно эту дорожку проложили косой; очки в восьмиугольной оправе обрамляли косящие глаза, взирающие на кончик носа, а нос с высоченной горбинкой получился таким длинным, что я вполне могла сойти за сестру Сирано де Бержерака. В карикатуре было слишком много правды, но поскольку остальные нашли в себе силы смеяться над своими гротескно изображенными недостатками внешности, то и я была вынуждена последовать их примеру.

Как раз тогда появился Эдвин с бумажным пакетом, который он передал Мерри.

— Это ватрушки с творогом, особенный подарок для меня, — объявил он. — Русская женщина привела своего сына в благотворительное заведение учить английский язык, но слишком стыдилась записаться самой. Видимо, стеснялась, что будет произносить чужестранные слова так неправильно, что они будут означать нечто безобразное или неприличное. Эта женщина зарабатывает, подрубая носовые платки по три цента за штуку в своем съемном жилище. При такой оплате ей, должно быть, потребовалось несколько месяцев, чтобы скопить на это угощение, так что наслаждайтесь не спеша.

Это звучало столь трогательно, что мы принялись неторопливо смаковать сдобу.

Должно быть, Эдвин проявил чрезвычайное участие к этой женщине, о существовании которой мир никогда бы и не узнал. Его сочувствие к другим оказывало странное воздействие на меня. Каждый раз, узнавая о помощи, оказанной им кому-то, я чувствовала, что он уделяет эту доброту мне. В этом не было никакой логики смысла, но, когда он нашел место в строительной артели для итальянца, отца четырех детей, учредил польскую церковь в портовом складе и помог находящейся на грани безумия матери-сицилианке, только что выпущенной с Элис-Айленда, найти своего мужа и сына, работавших в доке, — я расценила эти поступки как проявление любви ко мне. Несмотря на время и энергию, щедро расходуемую им для других, Эдвин заставлял меня осознать, что именно я — тот сосуд, в который он изливает все лучшее, что таится в нем. Я осознала, что должна полюбить его за неукротимое стремление одарять других.