Мягкая машина - Уильям Сьюард Берроуз

— Вы расплатитесь сегодня, мистер Джонс?

Да, миссис Мёрфи, я расплачусь, эта лестница, она меня в могилу сведет — кхе-кхе — карандаш используют только один раз, не забудь, я режиссер единственного представления, показывал тебе бумаги, понятные, как “Энни Лори” в фильме двадцатых с гибнущей звезды… печальный юный образ источает застоявшийся цветочный запах болезни в далекое окно… Я расскажу тебе историю, которая называется "Улица случая"… арабский домик в пригороде, остывший кофе, сидел именно там, где сейчас сидишь ты, дождь, протекает крыша, я передвигаю диван на сухое место, тяжелый испанский диван, и вижу за диваном маленькую сухую нишу, которую прежде не замечал. В нише лежит книга, серая лощеная обложка с золотыми буквами. шрифт самый обычный: “Улица случая”, я открыл книгу».

«Это история о четырнадцатилетнем мальчике, который погиб во время вторжения».

там портрет мальчишки, выцветшая сепия, у чердачного окна, машет рукой вслед далекому поезду.

Прохладная окраинная улочка, мощенная булыжником, южные ветры, давние времена, мальчишка у ручья, босиком, вытянувшись на заборе, следил взглядом за полетом гусей в фиолетовом вечернем небе, и вдруг он оказался над ручьем, над улочкой и домами и посмотрел сверху на железную дорогу, ничуть не боясь упасть. Вернувшись домой, он обо всем рассказал отцу в комнате на чердаке, которую отец превратил в мастерскую.

— Я умею летать, отец.

— Такими способностями мы не обладаем, сынок.

печальные паровозные гудки в далеком поднебесье, голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем со светящимся лицом у чердачного окна, машущем рукой вслед поезду, пыль на окне, звук, подобный вздоху, в глубине пустой комнаты, держал фотографию мальчишки в своей морщинистой руке, в далеком поднебесье — мальчишеский голос…

«как долго ждал я весточки от тебя».

— Я писал, сынок.

невыносимо шептать это послание, невыносимо вспоминать слова, некогда бывшие человеком, которого искал, некогда бывшие человеком, щелканье каблуков на захудалой улочке, серая неосвещенная лестница, запах старой боли, долгой-предолгой, опустившей его плечи…

— Это был я, мистер. Пансион миссис Мёрфи, помните?

серебристые утренние тени на далекой стене, расшатанный ящик бюро, рассвет в его глазах, нагишом на кровати, в руке рубаха, запах молодых ночей, лицо его заливают световые годы, грустная постаревшая улыбка…

— Я ждал там.

голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем там, выцветшие улицы, далекое поднебесье. Он грустно машет рукой с Улицы Случая. смотрите безучастный фильм — его лицо.

— Отныне тишина, я ухожу.

грустное постаревшее лицо, тусклая, дрожащая, далекая улыбка.

— Я ждал там.

мальчишка присутствует при пустопорожней сделке. Он грустно машет рукой с Улицы Случая.

Суррогатный дух киносоюза не смог найти мощенную булыжником дорогу, довольствовался первым попавшимся мексиканцем, после полудня телесная печаль прощания означает его отсутствие — как ветер и пыль на безлюдных улицах Мексики…

Железная камера, крашеные стены, шелушащиеся ржавчиной… клубы дыма в высоком зарешеченном окошке синей ночи…

«Двое заключенных сидят на нижних железных нарах и курят. Один американец, другой — мексиканец… Камера вибрирует от неслышного голубого движения тюрьмы и всего тюремного заключения во времени.

— Bueno, Джонни? — Его пальцы дернули Джонни за рубаху. Они встали. Хосе повесил свою рубаху на гвоздь, Джонни передал рубаху, и Хосе повесил одну рубаху на другую. — Ven asa[46]. — Одной рукой он выдернул ремень Джонни из пряжки и пальцами карманника расстегнул пуговицы ширинки.

— Ya duro, Джонни твердый.

— Clara[47]. Твердый…

Хосе на коленях вполз на нары.

— Вот так, Джонни. — Он похлопал себя по бедрам. — Давай perros.

Второй влез на место.

— Джонни нравится?

— Mucho[48].

— Вдохни поглубже, Джонни.

Они застыли, глубоко дыша.

— Bueno, Джонни?

— Bueno.

— Vamanos. — На синей стене извивались теневые тела. — Джонни, уже пора начинать.

— Ты кончать, Джонни?

— Siiiiiii…

— Была не была, Джонни.

Струи на запасном одеяле, запах железнотюремной плоти и засорившихся туалетов протискивается сквозь лабиринт грошовых аркад и непристойных картинок в синюю мексиканскую ночь. Два тела утомленно отвалились друг от друга, босые ноги на армейском одеяле. На черные блестящие лобковые волосы, на медную веснушчатую плоть опускались клубы дыма. В дыму член Пако встал.

— Otra vez[49], Джонни? — Он сунул руки под колени Джонни.

— Джонни слушать, теперь на коленки.

Мексиканские бедра:

— Я ебать тебя como perros.

Стены окрашены в синий цвет, дым за решеткой. С пальцем у Джонни в жопе шевелились двое заключенных. Он держал Джонни за бедра и раскачивал бессловесного глубокого Джонни. Его член скользнул внутрь:

— Джонни, я там.

— Давай, — изогнулся железный каркас. — Porque no?[50]

— Bueno, Джонни. — Свеча, теневые тела. — Джонни пора desnudate por completo[51]…

Джонни?

— Siiii?

— Была не была, completo. — Запасные одеяла, запах железа и рубаха на гвозде.

Мексиканский карманник, одна рубаха на другой. Струи, лабиринт непристойных картин. Мексиканец со спущенными штанами.

частично босые ноги на одеяле, черные блестящие лобковые волосы.

— Думаю, тебе mucho нравится быть Хосе… Пако… Энрике.

— Джонни нравится como perros? Вдохни Хосе поглубже, Джонни.

Его член, железный каркас — чем только не дыша:

— Давай спать.

— Ты кончать еще Пако. — На одеяле запах Джонни дернул за одну рубаху. Давай completo, и еще Кики. — Ты кончать ради Джонни.

Одна рубаха, раскалывается голова. Тела чувствуют, как член толчками поднимается.