Четверо - Александр Пелевин

– Секундочку, товарищ… э-э-э, старший лейтенант? – Он сощурился, вглядываясь в петлицы. – Мы ещё не договорили. У меня тоже важное дело. Если вы немного подождёте до окончания нашего разговора, я буду безмерно признателен. Зная, как сильно вы заняты, обещаю не затягивать.

Его голос звучал мягко и приветливо, но с еле уловимыми настойчивыми интонациями.

Введенский посмотрел на незнакомца, потом на Охримчука, потом снова на незнакомца.

– Товарищ Охримчук, это обычное дело, что у вас в кабинете гражданские командуют сотрудникам угрозыска? – спросил он Охримчука, при этом подозрительно вглядываясь в гостя.

– Смотреть на одного человека, разговаривая с другим, невежливо, – снова сказал мужчина в костюме. – Вы следователь Введенский, верно? Меня зовут Александр Павлович Крамер, вам наверняка рассказывали обо мне.

Он встал со стула, подошёл к Введенскому и протянул ему руку. Тот машинально пожал её в ответ. Этого он не ожидал.

– Понимаете, меня обокрали, – сказал Крамер, ещё не закончив пожимать руку. – Ужасный случай. Впервые за всю жизнь здесь! – Он снова уселся на стул и заложил ногу за ногу. – Украли патефон. Новый, советский. Украли ящик с пластинками. Собирал их по всей Италии!

– Карло Бути? – спросил Введенский.

Крамер оживился и нахмурился.

– Да, там был Карло Бути. Откуда вы…

– Две пластинки у меня. Патефон, судя по всему, тоже. Вы уже составили заявление?

– Боже… – Крамер зачем-то прикрыл рот рукой. – Да, конечно, составил. Только что…

– Когда это случилось?

– Обокрали позавчера ночью.

То есть уже после того, как убили профессора, подумал Введенский. Интересные дела.

Крамер ему не нравился. Что-то в нём не так.

– Товарищ Крамер, у меня к вам вопросы по делу профессора Беляева, и я бы хотел обсудить их с вами наедине, – сказал Введенский.

– С огромным удовольствием помогу советскому правосудию. Пришлите, пожалуйста, повестку.

– Что?

– Повестку. И тогда расскажу вам всё, что пожелаете.

– Вы сейчас серьёзно?

– Абсолютно. Я знаю права советского гражданина. Здесь я по другому делу. Даже если они и связаны, вы должны выслать мне повестку.

– Слушайте. – Введенский замялся. – Это важнейший вопрос по делу. Вы общались с профессором Беляевым? Откуда у него в доме оказалась ваша пластинка?

– Пришлите, пожалуйста, повестку. А я, пожалуй, всё-таки пойду и оставлю вас.

– Но вы хотели договорить…

– Всего доброго.

Крамер встал, пожал руку Охримчуку, взял со стола белую соломенную шляпу и, проходя мимо Введенского, вдруг задержался и пристально посмотрел на него.

– Снимите фуражку, пожалуйста.

– Что?

– Снимите, снимите. Во-первых, в помещение с головным убором не входят. Во-вторых… Снимите.

Введенский медленным движением снял с головы фуражку. Ему это не нравилось. Крамер посмотрел выше его глаз, прищурился, затем улыбнулся.

– А во-вторых, как я и думал, у вас прекрасный долихоцефалический череп. До свидания.

Когда Крамер закрыл за собой дверь, Введенский и Охримчук ещё долго молчали, не понимая, что произошло.

– Я его к стенке поставлю, – сказал наконец Введенский, усаживаясь на стул.

Фуражку он так и не надел.

– Не кипятитесь, Николай Степанович, – сказал Охримчук. – Человек он сложный, своеобразный…

– И почему-то ещё живой.

– Ну, Николай Степаныч. – Охримчук укоризненно поглядел на него. – Вы же, надеюсь, шутите?

– Нет. Ладно, дело не в этом. У меня другое. Вышлите, пожалуйста, людей в морг больницы – надо снять отпечатки пальцев. Кто-то проник в морг, вскрыл тело профессора и вставил в его грудь новую звезду с могилы.

Охримчук сглотнул слюну и расширил глаза.

– Сторож больницы в ту ночь не вышел на работу. Его зовут Ринат Ахметович Шабаров, восемьсот девяностого года рождения, улица Лермонтова, дом два, квартира седьмая. Есть основания полагать, что он вполне может оказаться нашим убийцей. Запросите, пожалуйста, в районе, есть ли на него отпечатки. Если нет, наши подозрения укрепятся. Запросите из района дополнительных людей. Возможно, его придётся объявить в розыск – я хочу наведаться к нему домой, но мне кажется, что дома его тоже не будет. И да, пластинки…

– Что с пластинками? – Охримчук поднял правую бровь.

– В доме профессора я нашёл пластинку Карло Бути. Это современный итальянский певец, его называют «тенорино». Сладкоголосый, поёт лиричные песни. Пластинка итальянского производства, совсем новая. Полагаю, она из дома Крамера. Но, насколько я знаю, профессор мало с кем общался, и я не совсем понимаю, как она могла к нему попасть. Это первое. Второе…

Пока Введенский пересказывал события прошедшей ночи, Охримчук достал – не из шкафа, а уже из-под стола – маленький хрустальный графин и без лишних слов разлил по стаканам.

– А вот это – водка, – сказал он, когда Введенский закончил рассказывать. – Я ни хрена не понимаю.

– Я тоже, – признался Введенский. – Убийца эмоционален, порывист, но при этом он умён. У него тонкий и извращённый ум, я не могу понять его. Это не вяжется у меня с образом сторожа-татарина. Спасибо, я не буду пить. Надо узнать что-нибудь о Шабарове и отправиться к нему.

– Вы вообще не пьёте? – спросил Охримчук.

– Пью пиво. Иногда. Больше люблю кофе, но здесь его нет. Как вы вообще можете пить на такой жаре?

Пока он говорил это, Охримчук опрокинул стакан, поморщился и жадно шмыгнул носом.

– Давайте-ка с вами в архивы залезем, – сказал он, проморгавшись. – Бумажная работа. Любите?

– Обожаю.

Введенский не шутил. Ему нравилось рыться в бумагах.

Спустя час поисков в шкафу, среди толстых пачек документов и пыльных папок, они наконец нашли протокол опроса Шабарова, когда он выступал свидетелем по делу об ограблении хлебной лавки в тридцать пятом году.

Родственников у него не было – сюда он переехал в двадцать восьмом году из Бахчисарая и работал сторожем на складах, потом в построенном санатории – том самом, где остановился Введенский, – и уже потом при ограбленном магазине. А потом, по всей видимости, в больнице.

Подозрения Введенского окрепли. Значит, он хорошо знал этот санаторий.

К протоколу прилагалась фотография Шабарова – это был смуглый татарин с пышными чёрными усами, маленькими глазами и морщинистым лбом.

Беспартийный, без семьи, не судим, не привлекался. Загадкой оказалось его происхождение – известно, что до того он несколько лет прожил в Бахчисарае, но где родился, что делал до революции?