Стихийная работа - Сол Энденцо

Дальше по музею я шел, почти не глядя по сторонам, вслед за едва потрескивающей магической рекой, и чудом отскочил в сторону, когда на мое место опустился многометровый каменный меч. Посреди очередного зала возвышалась огромная статуя с мечом в руках. То есть, возвышалась она раньше, а теперь, согнувшись, вглядывалась в пол, близоруко щурясь и опираясь на меч.

- Эй, там, наверху! – крикнул я, сложив ладони рупором.

- Ты жив, крошка? – удивилась статуя и прищурилась еще больше.

- Разумеется! Но ты не туда смотришь. Надень очки.

- Нет у меня очков. Где я их в музее возьму, да еще такого размера? Ничего вы, мыши, в жизни не понимаете.

- Я, вообще-то, не мышь. Я намного больше.

- Крыса, что ли? – почесала статуя затылок.

- Нет. Слушай, как ты мечом целилась?

- На слух. Шуршит – значит, мышь. Я тебя задела, да?

- Нет, конечно. У тебя какое зрение?

- В прошлом веке было минус восемь.

- Ну, все с тобой ясно! Я больше крысы.

- Кошка?

- Человек.

- Серьезно? – искренне поразилась статуя. - Ну, извини тогда. Я же не вижу.

- Ты тут стражем работаешь?

- Да, точно! - кивнула статуя и подняла меч, вспомнив о своих обязанностях.

- Погоди, погоди… Спокойно… Давай договоримся по-хорошему: я тебе достаю очки – ты больше не дерешься. Идет? Мне ваши экспонаты даром не нужны.

- Идет. Они никому не нужны.

- А что ты охраняешь?

- Тебе сказать правду, или вежливо уйти от ответа?

- Правду.

- Не твое дело.

- Ясно. Я так и думал. Пойду за очками. Не забудь – ты обещала не драться.

- Помню, помню. Буду ждать, - кивнула статуя, снова опираясь на меч.

Я припомнил, нет ли у меня знакомых близоруких великанов – оказалось, есть. Не минус восемь, правда, а минус семь – сойдет, короче. Вскоре я стоял у ног статуи с гигантскими очками на плече.

- Постарайся их подобрать, не раздавив. И меня не зашиби.

Статуя пошарила рукой по полу, нашла очки и водрузила их на нос. Сверху донесся вздох облегчения.

- Надо же, я все вижу! Подумать только, чего я только не вижу! Спасибо тебе. Возьми на память…

Она сняла с мизинца кольцо и протянула мне. Я попытался надеть его, как браслет – кольцо безнадежно спадало. Пришлось убрать его в бездонный карман.

- Спасибо тебе, - радостно повторила статуя, не веря своим обретенным глазам. – Как тебя зовут-то?

- Да не за что! – отмахнулся я, вновь сосредоточившись на реке, исчезающей за следующей дверью. – Можешь звать меня Черный Факел. Будешь на Северном побережье – загляни на остров Аджалейн. У меня там замок.

- Запомню, - кивнула статуя, с интересом оглядывая помещение.

Я приготовился к чему угодно и шагнул за дверь, но там никого не было. Только одуванчики кивали солнечными головами. Целое поле одуванчиков и пронзительной голубизны небо – едва ли не самая лучшая картина, которую я когда-либо видел. В детстве я очень любил одуванчики, не помню, за что. Может, за солнечный цвет и пушистые головы, кивающие на ветру.

Здесь одуванчики не то, что кивали – кланялись в пояс. Шальной ураганный ветер гнул их к земле, ломал стебли, отрывал головы, но упрямая зелень цеплялась корнями за жизнь и землю, поднималась, на глазах выбрасывала молодые, немедленно раскрывающиеся бутоны. На кочке неподалеку сверкала глазом и портила пейзаж очень-очень знакомая поганка, при виде меня радостно замахавшая ошметками шляпки.

- Эх, раззудись плечо, размахнись рука! – воскликнул я, превращая многострадальный меч в косу.

- Всю жизнь мечтал, - хотел съязвить меч, но не успел: коса голосом не обладала.

Через несколько часов поле, наконец, кончилось. Было, видно, что-то в холодном железе, не дававшее развернуться одуванчиковой магии: те, что попали под косу первыми, давно исчезли, и даже последние растаяли почти наполовину. Одуванчиковое поле – гастрономическая мечта кроликов и черепах – благоухало скошенной травой. Ни одного целого стебля не осталось, а поганку я завалил травой и сжег. Обычным горячим пламенем, без всякой магии. На Солнечной равнине, я уверен, торжествовал Легион, и все-таки, одуванчики было немножко жаль. Именно одуванчики, пушистые золотые цветы, а не их агрессивные воплощения.

Я вздохнул и щелкнул пальцами, превращая косу в… превращая косу… По техническим или другим каким причинам превращаться коса не пожелала. Точнее, причины я, как раз, знал: у моего несчастного меча, каким бы он ни был пацифистом и сковородником, тоже была гордость. У оружия её зачастую побольше, чем у людей. Обычно это у него была гордость незаметная, никак не проявляющаяся, он соглашался быть чем угодно: топором, ножом, лучеметом и много чем еще, но когда я однажды на пять минут превратил его в треножник для котла, он не на шутку обиделся и пробыл им почти месяц, лишив меня своего общества.

Ну, если он рассчитывает еще на месяц от меня отделаться – не выйдет. Треножник за собой таскать несподручно, а косу – запросто. Громоздко, конечно, и не очень удобно, но не уступать же ему, право слово. И коса – все-таки оружие.

Я взял косу на плечо, попрощался с восторженно бродящей по музею статуей и вернулся на наш холм.

Никогда еще Легиону не доводилось так странно побеждать. Так, что непонятно даже, победа это, или случайность, или вовсе пробуждение от страшного сна.

Последние ряды айранской армии смешались, словно оттуда подошло подкрепление Легиону, но айраны не развернулись к новому фронту, а с удвоенной силой рванулись вперед. Только когда армия их сократилась едва ли не вдвое, Корэн смог разглядеть, что там происходит. Зрелище вызывало тошноту. Сияющее металлом узкое полотно мерно качалось в воздухе, с каждым замахом срезая ряда три айранского войска, кого как попадет: наискось, поперек тела, по шее, отрубая ноги, руки или головы, оставляя позади быстро разлагающееся месиво. Легионеры растерянно отступили, когда металлический блеск прошел вплотную к первым рядам, сквозь первые ряды… и не причинил никакого вреда. Немногие оставшиеся айраны почувствовали их замешательство, усилили натиск.

Корэн почти удивился, увидев перед собой отчаянный оскал едва ли не последнего айрана и почувствовав в груди нестерпимую боль. На соседнем холме корчилось в огне умирающее Древо, и сквозь его крик, казалось, пробивался голос Вэйланны. Что-то он такое пел, знакомое… «Гори, гори ясно»! Корэн решил, что это просто галлюцинация, успел увидеть, как развалился надвое атаковавший его айран, и провалился во тьму.

И тишина…

Айраны исчезли, Древо догорело, и ничто не напоминало о недавней бойне. Будто её не было. И айранов не было, и страшного металла в воздухе не было, а был только сон. Легионеры оглядывались, протирали глаза, словно и впрямь только что проснулись, и исчезали: выполненный договор отправлял их обратно, кого домой, кого в казармы Легиона в мире Директории. К моменту моего появления на равнине не осталось никого, кроме бесчувственного Корэна. Рана оказалась бы пустяковой для любого другого – сабля едва вспорола кожу и мышцы, но друг мой всегда обладал странностью нервной системы. Кажется, болезнь эта называется гипералгия – сверхчувствительность к боли. Однажды Корэн сказал, что в молодости его прокляла фея за садистские наклонности, и с тех пор и своя, и чужая боль отзывается десятикратно. Я даже знаю, что за фея ему так удружила, но, так или иначе, теперь ему легкой царапины достаточно для болевого шока.