Период полураспада - Елена Котова

Маруся привезла на Оку теплые вещи. За это время немцы подошли еще ближе, и пришло указание двигать детей дальше на восток. Теперь уже ни матерей, ни воспитателей не брали. Еще утром Маруся считала, что обязана отправить дочь туда, куда не дойдут немцы, но, едва они пришли на пристань и увидели пароход, забитый плачущими детьми, повернула назад. Несколько дней прятала Ирку в соседней деревне, пока не решила, что им надо пробираться в Новосибирск. Если бы она еще понимала, как: поезда уже не ходили.

Ирке было смешно, что они едут на сердито ворчавшем, утлом медленном пароходике. По ночам, правда, было очень холодно, они с мамой лежали на палубе под лавками, укрываясь платками и пальто. Днем мама где-то доставала кипяток и они делали кисель из брикетов.

Пароходик доплыл до Горького, где всю неделю им пришлось жить на улице. Спали на узлах в подворотнях, днем ходили греться на пристань, ломали голову, как уехать: Волга стала уже замерзать. Огромный Горький с его заводами, верфями готовился к бомбежкам, блиндажи и землянки рылись по всему городу. Две единственные за всю войну бомбежки города пришлись именно на ту, первую неделю ноября: мать и дочь ныряли в убежища по нескольку раз в день. Как только объявляли отбой, Маруся тут же уходила что-то разведывать, а Ирка только загадывала, чтобы мама вернулась. На улицах раздавали похлебку, позволявшую не замерзать и не терять ощущения, что какое-то подобие порядка сохраняется. Седьмого ноября они слушали по вокзальному радио речь Сталина и потом трансляцию парада.

К концу недели они с мамой сумели попасть на посудину, направлявшуюся в Казань. До вечера просидели на палубе под скамейкой, спасаясь от промозглого ледяного ветра. Подошел незнакомый мужчина: «Вы не можете здесь находиться с девочкой, идите в мою каюту». Каюта была похожа на конуру, в ней нельзя было встать в рост, зато не задувал ветер. Ирка заснула.

В Казани провели на вокзале несколько дней, ночуя на узлах, потом сумели сесть на поезд, который шел прямо до Новосибирска. Состав был забит людьми, что стало за эти недели привычным, в теплушках люди прямо на полу разжигали костерки, чтобы согреться, на них варили картошку, купленную на полустанках. Стены вагона покрывала изморозь, с потолков капала оттаявшая вода.

У Иры поднялась температура, сорок градусов, соседи побежали по эшелону искать врача. Тот сказал: «Это корь, ребенка надо выгружать. Дайте телеграмму на станцию, чтобы прислали подводу из больницы». Поезд шел то ли по Башкирии, то ли по Удмуртии, где стояла уже настоящая сибирская зима. Марусе, бегавшей на станциях за водой и картошкой в драповом приталенном пальтишке, она казалась лютой. Какая будет первая станция, откуда на нее собираются прислать подводу, сколько десятков километров от этой станции до ближайшей больницы, – поезд катил по заснеженной, бесконечной степи, – и довезет ли она дочь до больницы… Но их поезд с подводой, слава богу, разминулся, и они поехали дальше.

Ирка лежала на узкой полоске нар в полузабытьи, чувствуя лишь ледяной холод промерзшей стены с одной стороны и поднимавшийся от пола жар костра – с другой. Ее тело было обсыпано бляшками кори, местами сухими, а местами набухшими гноем. Маруся могла только поить дочь кипятком и гнать от себя мысли, что дочь умирает. Так прошло дня три, а потом болезнь загадочным и чудесным образом прошла сама, без лекарств, только при помощи зеленки. Правда, корью заразились все дети и многие взрослые, в вагоне не смолкал детский плач. Все вокруг чесались и шелушились, все лица покрылись струпьями и корочками, все были вымазаны зеленкой. Выглядело это жутко.

Поезд, не дойдя до Новосибирска, остановился около полуночи на станции Инская. Пустят ли поезд в Новосибирск, через который, по слухам, поминутно гнали составы с ранеными на Восток и с вооружением – на Запад, никто не знал. С чемоданами и узлами, пробираясь под вагонами, Маруся и Ира пошли в сторону города, надеясь найти ночлег. Наткнулись на сторожку, их пустили на ночь. И вдруг в сторожке они увидели знакомое, родное лицо… Евгения Соломоновна Канторович, преподаватель Гнесинки! Она тоже пробиралась в Новосибирск, совсем одна. Ирка не могла поверить такому счастью, она бросилась к учительнице, попыталась обнять ее, такую родную, из той жизни, которая была «до»… До начала распада. Евгения Соломоновна отшатнулась:

– Ира! Не трогай меня. Я устала, уже собралась ложиться спать… Мария Степановна, я так рада, что вы добрались до Новосибирска… Как, неужели через Смоленск? А потом… На лодке? А что сестры Гнесины?….

Расспросам не было конца, а Ирка, лежа в уголке на лавке и укрывшись пальто, сдерживала слезы. Много лет потом она страдала, вспоминая, как ее учительница отшатнулась с брезгливостью и неприязнью, пока не поняла, что та просто опешила от ужаса, увидев пархатого, обшелушенного, завшивевшего ребенка.

На рассвете следующего дня им удалось сесть на пригородный поезд и добраться за несколько часов в Новосибирск: пути то и дело перекрывали, пропуская военные эшелоны. Здание вокзала было переполнено, о том, чтобы устроиться там, не было и речи. Мама умудрилась найти место на лавке около здания, где ветра почти не было, усадила Ирку, закутав ее в два собственных платка поверх шубки и шапки, велела ей сторожить вещи и снова ушла. Она отправилась на поиски тети Кати и дяди Соломона, которые, по слухам, жили на проспекте Сталина.

Ирка ждала очень долго, уже наступила ночь, – хотя это был просто короткий зимний день, – а мамы все не было. Так страшно, как на вокзале в Новосибирске, Ирке не было с начала их с мамой путешествия… Вдруг Ирка увидела, что по привокзальной площади бежит Алка. Бежит к ней, одна, без взрослых, таща за спиной большие детские санки. Девочки положили вещи на санки и пошли через город пешком. Это был конец ноября сорок первого года: Ирке все еще было девять лет, Алочке – тринадцать…

Дома Алка потащила сестру в ванную. Ирка опустила голову в раковину, и та заполнилась вшами. Катя намазала ее с ног до головы керосином, а Алочка собрала ее одежду и пошла в санпропускник проморить вшей. Что было дальше, Ирка не помнила, она провалилась в жар болезни. После кори, после того, как ночью они с матерью пробирались с узлами под составами, потом шли по рельсам полтора часа от станции Инская, после дня, проведенного на вокзале, у нее началось воспаление легких. Оно продолжалось до самого Нового года, но тоже прошло само, без лекарств, которых не было.

Семья Соломона жила в добротном четырехэтажном кирпичном доме на третьем этаже, правда, в проходной комнате. Дарья Соломоновна сказала, что может выделить только сундук, стоявший у окна, на нем и поселили Ирку. На полуторной кровати в углу спали Дарья Соломоновна и Рива, по другой стене стояла кровать Соломона и Кати. На промежуток пола между кроватями клали три матраца – для Анатолия Марковича, Маруси и какого-то возлюбленного Ривы, впоследствии, впрочем, исчезнувшего. За ширмой, добытой на барахолке, в отдельной кровати, спала принцесса Алочка…

Маруся не могла позволить себе быть кому-то в обузу, считая своим долгом обеспечивать приютившую ее семью едой. Она обивала пороги всевозможных контор в поисках работы, но больше всего времени проводила, бродя по коммерческим магазинам, которые в городе продолжали работать, хотя продукты появлялись там крайне редко. Маруся ходила от одного магазина к другому, толкалась в очередях, караулила, и к вечеру непременно приносила что-то к столу. Дарья Соломоновна принимала принесенное как само собой разумеющееся, а Катя не могла понять, каким образом сестре удается что-то добывать. Спрашивала ее с беспокойством, не продает ли та тайком вещи или остатки драгоценностей. Маруся пресекала эти разговоры. У нее были деньги… Конечно, когда они с дочерью уезжали из Воропаево, их было гораздо больше… Если бы их не было, они вряд ли они бы уехали из Полоцка, потом из Смоленска, а затем из Ржева – всего за полтора часа до того, как город был взят в оцепление, – вряд ли бы добралась до Новосибирска. Володя перед отъездом дал жене много денег. Они не сказали тогда друг другу ни слова, но Маруся знала, что ее долг перед мужем – сохранить дочь и не погибнуть.