Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

Он стал разворачивать телегу.

– А то! – ответил ему царевич.

Когда Георгий-Юрий и Влас вернулись к Симеону, он спросил мужика:

– Слушай, отец, как у вас река называется, что в Волгу впадает?

– Согожа-река. Согожка.

– До этой Согожки далеко?

– Полдня пути. Почти как до Грязовца.

– Вот туда и поедем.

– А чего так?

– Да здесь балуют. Мне мужики сказали, что там безопасней. Водным путем будем добираться.

– Водным так водным. – Мужик в третий раз стал разворачивать телегу. – Ну что, едем?

– Сейчас едем, – отвечал Симеон. – Я только коня отдам.

Он взял коня под уздцы и повел его в рощу. Там он расседлал коня и выпустил на волю. Чем позже хватятся убитых люди из основной банды, тем лучше для монахов.

Когда он вернулся, мужик сказал:

– Барин, а дай-ка ты мне деньги вперед. А то время сомнительное. Я ж никуда не денусь.

Симеон вытащил из кошеля и подал Власу монету.

Влас немедленно запихнул ее в рот. И на душе у него сразу посветлело.

– Учитель, – тихо спросил царевич, когда они отъехали от злополучного места, – чего ты так медлил?

– Там кусты мешали, – так же тихо ответил Симеон. – Я все отступал от веток. Это же цепь, а не сабля.

Он помолчал и добавил:

– На твоем месте я бы тоже не очень торопился. Я бы подождал, пока он совсем штаны на ноги спустит. Легче стало бы с ним справиться.

– Надеюсь, учитель, – недовольно сказал царевич, – что твои советы мне не часто будут надобиться. – Через паузу он недовольно добавил: – И давай хоть немного запылим рясы. Нечего сказать, хороши монахи, как из столичной службы!

* * *

Постельную палату Годунова окончательно укутала тьма. Только одна дежурная свечка колыхалась в углу, бросая слабые блики на золотые одежды святых, нарисованных на стенах спальни.

…Царь Иван Васильевич был самым страшным образом озабочен изменой новгородского епископа Леонида и своего любимого лекаря Элизия Бомелия. Оба были замечены в связях с Англией и пойманы с поличным: их письма были перехвачены.

Правда, письма можно было толковать по-разному. Можно и в хорошую сторону. Ну, а чего тут толковать, когда письма слать куда-либо просто было запрещено.

Их пытали на дыбе, выворачивая руки и ноги из суставов. Пыткой руководил царевич Иван. Хруст костей в пыточной стоял ужасный.

Оба солидных мужа кричали изо всех сил, так что лопались жилы на горле. Но пыточных ребят это не очень беспокоило. Из подвала наверх не вылетало ничего…

Леонид признался во всем. Что он сносился с польским и шведским королями. Что писал про Ивана Васильевича шифровкой на латыни. Что рисовал карты для иноземцев.

А Элизий все отрицал.

Этот знаменитый составитель ядов для царя, убивший не один десяток бояр, и боярынь, и боярских детей, сделавший себе огромное состояние и переправивший его через Англию в Вестфалию, этот математик и маг надеялся на своих высокопоставленных друзей.

Кто-то обещал ему помощь, и он боялся повредить себе лишними признаниями.

Да и вина его, как он понимал, была не слишком велика перед его заслугами. Больший гнев царя вызвала мелкая ложь: Элизий убеждал Ивана в том, что королева Англии молода и годна для бракосочетания. То ли затмение на него нашло, то ли не учел главной черты царя – боязни обмана.

Иван Васильевич не раз говорил:

– Лгать царю – все равно что лгать Богу.

А про себя он считал, что это еще страшнее. Потому что Бог мог все проверить, а царь беззащитен пред обманом, как ребенок…

Бомелиуса сняли с дыбы и выволокли во двор пыточной.

Прискакал конник с приказом, если не признается, зажарить живьем. Бомелиусу сказали об этом.

Он плакал и признавался во всем. После его признаний царевич Иван понял, что такого человека оставлять живым нельзя.

Приступили к выполнению приказа. Привязали Бомелиуса на шест, выпустили из него кровь, чтобы лучше горел, и подожгли.

Потом его бросили в сани и провезли через Кремль. Не скрытно, не замотанного в рогожу, а так, чтобы было видно.

Многие люди в Кремле – и жильцы, и подьячие, и гости, и дети боярские, и многие из иностранного люда – смотрели на него и слышали, как он произносил имя Бога.

Кровавый след от саней терялся у Спасских ворот.

По Москве Бомелия везли прикрытым рогожей.

Его бросили в каменный мешок в Коломенском, где он прожил еще два дня…

От этого сна Годунов проснулся в поту.

– Господи, спаси Русию!

Но скоро он успокоился и подумал: «В какое же спокойное время мы сейчас живем».

В этот день он решил своего главного врага Федора Никитича Романова не убивать, а насильно постричь в монахи.

* * *

В большом деревянно-каменном пригородном доме, в дальней палате, выходящей окном на реку, шла секретная беседа.

Уже более двух часов Александр Никитич Романов беседовал с молодым дьяконом Чудова монастыря Григорием Отрепьевым.

Дальше вести разговор им было просто опасно: слишком велика была разница в весовых категориях. Любой слуга, просто сообщивший о факте такого разговора кому надо, мог навлечь на Романовых беду. Тем более что дьякон славился по Москве пустым бахвальством и пьянством.

Но разговор был слишком важен, чтобы окончиться ничем.

– Александр Никитич, вы ж понимаете, в таком сложном деле не обойтись без документов, – говорил Григорий. – Русия – страна бумажная. Что бы я ни говорил, как бы я ни прыгал, на кого бы ни ссылался, без бумаги мне никто не поверит. Бумага нужна, и не простая, с печатью.

– Ты мне не доверяешь?

– Доверяю. Я верю, что я из царской семьи. Но любой казак, любой литовец, кого я позову с собой, спросит доказательств. А кто не спросит, те мне даром не нужны.

– Как себя будешь держать. Держи себя по-царски, к тебе и относиться будут по-царски, – сказал Романов.

– Я слышал, в греческом театре царя играл не царь, а его окружение, – возразил Отрепьев. – А окружение еще убедить надобно.

Григорий встал, заканчивая разговор:

– В общем, без хороших бумаг, без всяких пеленок с царскими клеймами, без погремушек из золота, портретов-миниатюр я на такое дело не ходок. Помимо ваших славных слов, мне нужны доказательства.