Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

И только тогда Чарли впервые пришло в голову, что вообще-то согласие Лукаса – вещь удивительная, что, возможно, редактором двигала жалость или надежда на секс и что теперь, по прошествии нескольких месяцев, он осознал, что это сомнительный повод предлагать контракт на книгу.

– Мне представляется, что эта история Оливера и Ребекки ничуть не уступает истории вашей семьи и вашего города, – сказал Лукас.

Но на многочисленные письма Чарли Ребекка не отвечала. Проведя несколько лет возле четвертой койки, Чарли понимал, что горе походит на ливневый паводок в пустынной равнине: своим потоком оно может начертить самые разные узоры. Но почему Ребекка не соглашалась даже объяснить свое молчание?

В конце концов Чарли решил, что как бы случайно столкнется с ней на улице, где, если верить базе данных в интернете, Ребекка жила. Не раз он прохаживался туда-сюда мимо ее дома на Восьмой авеню. Наконец в один ничем не примечательный вторник он увидел девушку на Седьмой авеню. Она несла в охапке бумажные пакеты с продуктами.

– Ребекка.

Она обернулась, и щелчок узнавания словно бы заставил кровь отхлынуть от ее лица. Странный и головокружительный момент: Ребекка и Чарли, связанные трагедией, отстоящей от них на две тысячи миль и восемь с половиной лет, открытый ужас, все еще разевающий между ними свою пасть.

– Эдвина, – произнесла Ребекка. Она поставила пакеты на тротуар и опустилась на колени перед собакой. Та исполнила свой обычный веселый танец с пыхтением – традиционное приветствие любого общительного незнакомца. Но Чарли рад был видеть, как Ребекка прижимает Эдвину к груди, словно воссоединяясь с близким родственником.

– Я просто хочу узнать тебя лучше, – сказал Чарли. – Ты так много для него значила. Я просто хочу с тобой поговорить.

Бедная Ребекка. Ее взгляд метался между Эдвиной и Чарли, напомнив ему одного старика с деменцией из приюта Крокетта, который с изумлением узнал, какой на дворе год. Чарли подумал, что, возможно, ошибался, что, возможно, Ребекка нашла в Нью-Йорке вовсе не свободу. Возможно, она просто пыталась спрятаться.

– Я знаю, чего ты хочешь, – сказала Ребекка, глядя на Эдвину. – Я читаю свою почту.

– Это благородное начинание, – произнес Чарли заранее заготовленную фразу.

Но Ребекка была права. Он не просто хотел «узнать ее лучше». Непонятное, непроницаемое выражение ее лица вызвало у Чарли неожиданную ярость. Теперь ему казалось, что единственными подлинными фразами, которые он сочинял в последние годы, были те самые вопросы, которые он никогда не отваживался обсуждать с Ма, зная, что с ней сотворит любое упоминание того вечера, – те самые вопросы, которые, как теперь понимал Чарли, и привели его в Нью-Йорк, те самые вопросы, которые он не осмеливался задать Ребекке. Что она видела? Зачем на самом деле Оливер отправился на бал и почему решил пойти за Ребеккой в театральный кабинет? Хотя Ребекка и стала для жителей их города подобием ангела, может ли быть ее спасение вовсе не чудом? И теперь Чарли подумал: возможно, тогда, много лет назад, Ребекка подарила Лавингам мопса как замену объяснений?

– Ребекка… – начал он.

– Нет, – сказала Ребекка. – Чарли, прости, мне правда жаль. Но мне это все неинтересно.

И она разочарованно взглянула на Эдвину, словно собака ввела ее в заблуждение. Потом Ребекка встала, собрала свои покупки и ушла.

Вернувшись к себе на Восемнадцатую улицу, Чарли думал о Ребекке, как мог бы думать любовник. Ее тонкие запястья, слегка поблекшие нежные рыжие оттенки, ее манера покусывать нижнюю губу. Как и чем живет она теперь?

Так написал однажды Оливер о Ребекке, и теперь, отвергнув Чарли, она объяснила ему вот что: он начинал понимать то, что давным-давно понял его брат. Он понял, что молчание Ребекки – это богоподобная сила, в которой она может принимать бесчисленное множество обличий.

Финансовый крах и неотвеченные звонки Ма хлестнули по нервам Чарли, словно двойной удар колокола; дрожащими неуклюжими руками он взял тетрадь Оливера и опустил ее в кожаную сумку. Эдвина, подняв голову, что-то вопросительно забормотала. Чарли опустился перед ней на колени, поцеловал собаку в мокрый нос, слегка прослезился. Даже сейчас он не мог признать, что уже принял решение.

– Кто-нибудь хочет погулять?

После стольких дней заточения Эдвина выразила радостное согласие, принявшись бешено скакать на месте, и Чарли не сразу удалось пристегнуть поводок к ее ошейнику со стразами.

– Спокойно, спокойно! – приговаривал Чарли.

Дыхание собаки перешло в пугающие, звучные хрипы.

– Ладно, ладно, все, – повторял он, гладя ей уши, пока она не успокоилась.

Затем Чарли снова, уже с Эдвиной, вышел на улицу, в бруклинскую полночь.

Когти Эдвины клацали по разбитому тротуару. Они шли мимо сказочных манящих особняков из песчаника; сквозь французские жалюзи пробивался изысканный свет винтажных ламп. Вот – в сотый или двухсотый раз – и № 511 по Восьмой улице. Чарли поднял глаза на окна третьего этажа, в чьем мягком сиянии часто высматривал силуэт Ребекки. Она не взяла трубку, но, увидев свет в окнах, Чарли не удивился. «Ну а теперь удачи нам, крошка», – сказал он.

Что бы ни пыталась сообщить ему мать, одно было совершенно ясно: десять лет ожидания подошли к завершению; наконец-то Чарли поступит с тетрадью Оливера так, как должен был поступить давным-давно, – отдаст стихи девушке, для которой они были написаны. Он поднялся на крыльцо и нажал на кнопку квартиры номер три.

Кровь бурлила в его венах; он нажал снова и стал ждать. Снова нажал и подождал. Спустя какое-то время он сошел с крыльца и поднял глаза на освещенное окно. Досадно, но факт: он увидел, как шторы на окне Ребекки чуть раздвинулись, на какую-то долю секунды заметил ее лицо, а затем тяжелые бархатные полотна снова сомкнулись.

Чарли вытащил телефон и еще раз набрал ее номер. Ответа не было, и он опять нажал на кнопку домофона. Постоял, касаясь кончиками пальцев растрескавшейся костяной таблички, в то время как Эдвина скреблась о стекло. Другой человек, разумный человек, повернулся бы и ушел – Чарли понимал это. Но он чувствовал, как тетрадь Оливера оттягивает лямку сумки, и не мог просто оставить последние слова брата тут перед дверью.

Чарли никогда не сможет объяснить себе, зачем он тогда сделал то, что сделал. Возможно, ему правда хотелось ее напугать; возможно, ему хотелось хоть раз крикнуть ей в лицо: «Почему ты со мной не разговариваешь?» А может, признавал Чарли, Терренс был прав: ему требовалась эффектная сцена, переломная глава в корявом сюжете его жизни – как замена той истории, которую он никак не мог написать.

– Думаю, – сказал он Эдвине, – нам придется поискать иной путь.

Слева от дома Ребекки он обнаружил редкое для Нью-Йорка явление – узкий проулок, ничем не застроенный кусок земли между четырехэтажным зданием, где жила девушка, и длинным рядом стоявших впритык друг к другу особняков из песчаника. Вход в проулок преграждала неприглядная конструкция из сетчатого забора и куска ярко-зеленого пластика.