Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Индивидуально ориентированное обучение, – так однажды назвала Ма эти бесконечные ленивые каникулы, которые заменили для Чарли старшую школу. – Когда ребенок сам занимается своим образованием, в результате может родиться нечто великое.

– А тебя не беспокоит, – спросил Чарли, – что я не имею представления даже о значении слова «тригонометрия»?

– Я тоже не имею, – рассеянно отвечала Ма, – а ведь я ходила в школу.

Со временем Чарли осознал, что все его домашнее обучение было одним долгим уроком о пропасти, которая пролегает между намерением и реальностью. И хотя он не раз колотил в дверь отцовской мастерской с такой силой, что обдирал в кровь руки, Па продолжал сидеть и пить внутри. Вопреки надеждам Чарли, что ему удастся вытащить Па из его хибары в Марфе, куда тот позже скрылся, сыну никогда не удавалось добиться от старшего Лавинга чего-либо, кроме очередного несвязного извинения. Хотя Чарли старался не питать к Па ненависти, все-таки он его возненавидел и всегда отклонял предложения отца «поужинать как-нибудь вместе». Несмотря на его усердные попытки поддержать мать – он варил коричневый рис и тушил куриные грудки, хотя она смотрела на эту полезнейшую еду как на отраву; вытирал пыль и грязь, которая беззвучно покрывала дом; подсовывал матери ухмыляющуюся мордочку Эдвины в безуспешной попытке как-то ее развеселить, – все равно каждое утро она приходила есть приготовленную им яичницу осунувшаяся и одурелая, словно душевнобольная. Только возле четвертой койки, перед вегетативным телом своего сына, маме удавалось выбираться из безмолвия, читая вслух старые книги Оливера. Чарли был согласен на что угодно, лишь бы это помогало матери, но когда он с тоской и тревогой наблюдал за этой странной сценой, видя глубину – чего? веры? самообмана? – внутри него выла тревожная сирена.

Разумеется, Чарли изо всех сил скрывал от матери, что ему не дают покоя вопросы о том вечере. Он ни разу не произнес вслух имени Эктора Эспины. Иногда Чарли не мог удержаться, чтобы не стибрить из приюта газету, но истории, которые он там находил, не объясняли ничего.

Словно маленький молоточек, в мозгу Чарли стучал и стучал невозможный вопрос: каково это – быть Эктором Эспиной в тот вечер, что за ненависть навела пистолет на детей и нажала курок? Перед ним вырастала еще одна граница, непреодолимо высокая стена, на которую не могло вскарабкаться его воображение. «Нет никакого „почему“», – Чарли начинал осознавать мудрость материнского девиза. «Нет никакого „почему“», – говорил он мопсу, которого Ребекка Стерлинг принесла в палату Оливера, говорил так, будто Эдвина что-то знала и могла ему возразить. Но она в ответ только лизала ему нос.

К так называемому выпускному году так называемого домашнего обучения ученик и преподаватель почти не разговаривали. Ма проводила дни, как старуха: движения ее стали медленными, спина согнулась, и, шаркая, она брела сквозь темноту, потерянная в собственной арктической ночи. Чарли как-то удалось уговорить ее на покупку подержанного мотоцикла, и лучшую часть своего первого семестра он провел, путешествуя по компаниям фриков, готов, геев и прочих техасских отщепенцев. Он ходил на тусовки любителей комиксов и там познакомился с двадцативосьмилетним Антонио, чей пронизанный серебром язык наконец-то покончил с сомнениями Чарли по поводу своей ориентации. Но Чарли было только семнадцать, его юность сама по себе казалась обещанием, и он принялся разрабатывать план более полного и решительного освобождения. Однажды бессонной ночью он отпер игрушечный сундучок. И раскрыл тетрадь Оливера.

И там Чарли обнаружил записанную каракулями Оливера хронику его спорадических попыток стать поэтом. Несметное количество разрозненных строк, десятки мертворожденных четверостиший, множество трескучих рифмованных глупостей – но также и несколько законченных стихотворений. Ответ Оливера миру, оборванный на полуслове.

Когда Ма показала младшему сыну «Детей приграничья», единственное опубликованное стихотворение Оливера, Чарли поразило, как резко оно отличается от тех мечтательных историй, которые они вместе сочиняли, – словно писал совершенно другой человек. Откровенно говоря, сначала оно Чарли не понравилось: отрывистые фразы казались странными и бессвязными. Однако и сам Оливер в последние месяцы до казался странным и бессвязным, словно какая-то необъяснимая преграда разделила верхний и нижний ярусы их кровати.

(«О чем ты сейчас думаешь?» – спросил однажды Чарли брата через полчаса после того, как они погасили свет. «Ты не поймешь», – ответил Оливер.)

Но теперь в этой потрепанной исчерканной тетради, в этих беспорядочных записях Чарли отыскал недостающее звено творческой эволюции и понял, как фантазер с нижнего яруса кровати превратился в почти полноценного поэта. И хотя в записях не было никакого порядка, Чарли определил общую тему, впервые заявленную на четвертой странице.

Ошеломленный, Чарли не замечал в этих строчках детской неуклюжести. В его семнадцатилетних глазах они представлялись дорожным знаком, указующим путь в поэзию. В большинстве стихотворений говорилось о существовании иных, скрытых миров, как в их давних детских фантазиях.

говорилось в одном коротком стихотворении. Другое начиналось так:

Чарли понял, что все это были любовные стихи к той доброй, немного грустной девушке, которая однажды приходила к ним посмотреть на звездопад, а позже подарила Чарли мопса. Ребекке Стерлинг, которая явно не отвечала Оливеру взаимностью. Отдавая дань своему кумиру Бобу Дилану, Оливер называл себя «безвестный и бездомный, не нужный никому»[5].

Чарли усердно и терпеливо разбирал каракули Оливера, выпытывая скрытый за ними смысл. Когда он добрался до последних страниц, за окном начало светать и вдали обозначились серые, в пятнах зеленой растительности горы. Зачарованная радость их ночных творческих совещаний давно померкла, но теперь, дочитывая последние слова брата, Чарли ощутил, как в комнату вихрем ворвался отзвук позабытого волшебства. И тут у него возникла идея. Глупая, сентиментальная мысль – он сознавал это. Но как иначе объяснить случившееся с братом, как иначе истолковать таинственную связь между их выдумками о скрытых мирах и тем неведомым пространством, где теперь находился Оливер, – кроме как поверить, вопреки здравому смыслу, что Оливер действительно был призван?