Приговор - Кага Отохико

Крути, выжимай, выкручивай, вперёд, по кругу, по кругу, кружись-кружись, голова… В конце концов Какиути высохшей песчаной горкой осел на пол, теперь ему казалось, что вокруг него вращается весь мир. «Прибе-е-гаю к тебе, о Будда, Незаму-у-тненный све-е-ет мудрости, исти-ну узре-еть…» — орал Катакири, задрав лысую голову и раскачиваясь всем телом. «Ну что я могу поделать, я постоянно на взводе, всё меня злит, с молодых лет таким был. А уж когда мне голову начнут крутить или нарочно выводить из себя, я вообще стервенею — сердце колотится, что твой барабан, — бум-бум, дышать становится нечем, глаза вылезают из орбит, перед ними мелькают какие-то светящиеся точки, трясусь весь и уже ничего не соображаю — кто я, где я, с кем говорю… Дальше — больше: светящиеся точки превращаются в синие и красные огненные искры, мне начинает казаться, что человек, с которым я говорю, скалится, как дикий зверь, и вот-вот на меня бросится, мне становится страшно, и, желая его опередить, я набрасываюсь на него. Бью всем, что под руку попадётся, — бутылкой, камнем, ору что есть мочи… Опомнюсь, а он уже мёртвый. Я ведь и этого своего приятеля, Сато, торговца перепелами, убил вовсе не потому, что хотел убить, просто так получилось — не успел оглянуться, а он уже мёртвый. Да, не успел оглянуться, как стал убийцей». — От бритой головы Катакири поднимается пар, голос перекатывается вокруг, дробя воздух. Однажды он спросил Какиути: «Ты что, так до сих пор и ходишь слушать проповеди?» — «Хожу». — «Ну и как, интересно?» — «Да нет, не особо…» — «Я всё хотел тебя спросить, а этот твой проповедник, ну, который учит тебя христианской вере, он как одет?» — «На нём обычный костюм». — «Да ну? Как это костюм? Разве бывает, чтобы без рясы и не обрит наголо?» Катакири нарочно старается походить на буддийского монаха, он постоянно афиширует свою религиозность, особенно перед надзирателями, почему-то он уверен, что это приведёт к отсрочке казни, вот и теперь надрывается, читая свои сутры, чтобы все помнили, что он — буддист. И бесполезно напоминать ему о словах Иисуса: «…когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне…» «Впрочем, его ведь тоже припёрли к стенке», — думает Нобору Какиути, вздрагивая от обрушивающегося на него, как удары хлыста, голоса. Подражать Катакири не удаётся никому. Как-то Тамэдзиро попробовал, но его хватило минуты на две — он тут же осип. «В Земле будды А-ми-и-иды Бла-го-ода-атного ве-е-чно-о-го света, те, кто в этом ми-и-ре блу-жда-али…»

После того, как обоих болтунов — Тамэдзиро Фунамото и Сюити Андо — препроводили в карцер, в нулевой зоне моментально воцарилась тишина. Кусумото очень страдал от их болтовни, он жил рядом с Тамэдзиро в позапрошлом году, с августа по декабрь (потом Фунамото сменил Какиути, они с Кусумото соседствуют уже больше года). Тамэдзиро Фунамото так устроен, что непременно должен с кем-нибудь разговаривать, иначе у него портится настроение, темы же у него всегда одни и те же — либо он перемывает кому-нибудь косточки, либо хвастается своими преступлениями, либо обсуждает баб, при этом он повторяет одно и то же по десять, а то и по двадцать раз, поэтому живущим с ним рядом приходится несладко. А Кусумото доставалось вдвойне — Какиути, не желая принимать участия в разговоре, упорно не отзывался, и Кусумото, который не любит никого обижать, вынужден был один слушать хорошо известные ему истории и поддакивать. «Я в школу ходил только до третьего класса, а потом бросил. Стырил у учителя кошелёк и — поминай как звали. Родители мои, не знаю, что уж там произошло, куда-то делись, когда я совсем ещё маленьким был, а меня оставили дядьке, у него была рыбная лавка. Я стырил у него всю выручку, после чего меня выставили и отправили к деду, который плёл сандалии, но я и тут не растерялся — стянул у него одежду и продал, ну а дальше — больше, в конце концов сделался профессиональным вором. Крал всё, что плохо лежит. Деньги, одежду, велосипеды, железные плиты, радиоприёмники, сакэ, ничем не гнушался, что попадалось на глаза, то и тащил. Один раз было дело — украл я сейф, тяжёлый, страсть, волок его прямо перед носом у полицейского, так тот даже головы не повернул. Летом я подвизался в Тохоку, а зимой ехал в Кансай, оттуда перебирался на Сикоку, так что болтать могу по-всякому. Да, где только я не бывал. Мне бы книгу написать „Жизнь Тамэдзиро" — бестселлер бы вышел. Так-то вот. Эй, Кусумото, да ты слушаешь?» — «Слушаю». — «Ты у нас человек образованный, может запишешь, что я тебе рассказываю? Ведь точно выйдет бестселлер». — «Да нет у меня настроения ничего писать». — «А ты разве раньше не писал?» — «Так то давно было». — «А вот и не давно, а совсем недавно. Раз одну книгу написал, что тебе стоит написать вторую!» — «Да не хочу я больше ничего писать». — «Но ведь бестселлер будет! Станешь деньги грести лопатой!» — «Да кому они здесь нужны, твои деньги!» — «А вот и неправда! Можно накупить всякой вкусной жратвы или нанять хорошего адвоката и потребовать пересмотра дела!» — «Может, ты помолчишь немного? Мне хочется почитать». — «Ах так? Ну ты и нахал! Значит, ты, сволочь, не желаешь слушать рассказы старины Тамэ? Так я тебя заставлю. Нарочно не замолчу!» Как только Тамэдзиро замечал, что его болтовня кому-то действует на нервы, он вцеплялся в этого человека мёртвой хваткой и уже не отставал, так что Кусумото приходилось слушать его всё время. Да, Фунамото тоже припёрли к стенке. Ведь в конечном счёте его безудержная болтливость объясняется довольно просто — стоит ему замолчать, как его начинают одолевать тревожные мысли точно так же, как Катакири, только тот не болтает, а во весь голос читает сутру. Андо хохочет, Сунада буянит, Коно зацикливается на своих революционных идеях, Ота теряет рассудок, Кусумото и сам он, Нобору Какиути, обращаются к вере и размышляют о «тамошнем мире»… А причина одна — всех их припёрли к стенке. «Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да… Славься, о бу-удда Амии-и-да…» Ветер усилился, заворожённый его свистом, Какиути стал представлять себе, как по небу мечутся чёрные тучи… Потом вдруг очнулся и понял, что наступила тишина — словно Катакири затянуло в болото. Рисовка сидела нахохлившись, кровь уже не капала, но лапкой она пользоваться не могла и с трудом удерживалась на жёрдочке. Клей засох, его надо было растереть заново, иначе нельзя было продолжать работу. Какиути подхватил блюдце и стал возиться с клеем, но тут его позвал Коно. «Эй, Какиути!» — «Что тебе?» — ответил Какиути, не отрываясь от клея. «Мне жарко. Какой-то чудной сегодня день, правда? А ты сейчас чем занимаешься?» — «Работаю». — «Надо же, ничто тебя не берёт! Ты слышал про товарища Карасаву?» — «Слышал». — «И тебе, конечно, на это наплевать!» — «Ну почему?» — «Во всяком случае, тебе это не мешает спокойненько трудиться. Ещё я слышал, что за Кусумото пришли». — «Да-а…» — «Естественно, его очередь следующая. А тебе кто об этом сказал?» — «Сам он и сказал». — «Вот свинья, а мне ни слова! Небось в штаны наложил от страха. Но очередь есть очередь, всё справедливо. В конце концов, ему удалось продержаться целых шесть лет после вынесения приговора. Не понимаю только, почему этого говнюка Тамэ опять пронесло. Ведь он тут уже восемь лет. Как ты считаешь?» — «Никакой очерёдности тут нет». — «Это и называется логическое противоречие! Во всём должна быть строгая очерёдность. Нельзя чтобы последние становились первыми. Кстати, знаешь, что меня выводит из себя? На прошлой неделе ко мне на свидание пришёл один мой товарищ, и меня провели в восьмую комнату. Ага, думаю, неспроста, в прошлый раз я тоже был в восьмой! Пригляделся, а на потолке маленький такой пластиковый кружок прилеплен. А от него проводок в стену. То есть меня, как находящегося под особым надзором, нарочно помещают в восьмую комнату и все разговоры записывают на магнитофон. Им видите ли мало того, что надзиратель стенографирует, они потом проверяют, не сообщил ли мне мой посетитель что-нибудь в закодированном виде, а заодно фиксируют и его голос. Представляешь, какие прохвосты?» — «По правде говоря…» — Какиути замялся, не зная, стоит ли указывать Коно на его ошибку. Как плотник, он хорошо знал, что пластиковый кружок на потолке был просто-напросто сигнальным пожарным устройством, но Коно наверняка не поверил бы. «Значит, они замаскировали жучок под сигнальное устройство. А иначе почему меня всегда проводят в восьмую комнату? Слишком уж подозрительно!» На это можно было бы возразить, что восьмая комната и предназначена специально для заключённых из нулевой зоны. «В неё вход прямо из коридора, удобно охранять». Но Коно не так-то легко сбить. «Так это только доказывает правильность моего предположения. Они нарочно выбрали эту комнату для лиц, находящихся под особым надзором, чтобы удобнее было записывать». И пошло-поехало до бесконечности. Ход мыслей Коно предопределён заранее: он — особо опасный преступник, находящийся под особым надзором, а значит, тюремное начальство двадцать четыре часа в сутки держит его под контролем, используя при этом всевозможные научные методы. Эти методы он мог перечислять бесконечно: встроенные в стены подслушивающие устройства, установленные в вентиляционных отверстиях скрытые камеры, миниатюрные микрофоны с радиосвязью, которые ему вшивают, предварительно усыпив, рентгеновские лучи, которыми его просвечивают с поста, светочувствительные фотоаппараты… Иногда он распалялся желанием доказать правильность своих предположений: начинал наугад простукивать стены, ломал вентиляционные отверстия, вызывал врача, чтобы тот его осмотрел на предмет обнаружения следов проделанных над ним во время сна операций, оказывал сопротивление постовому надзирателю, требовал, чтобы провели официальную проверку внутреннего устройства поста и результаты предали гласности. Как-то он показал Какиути блокнот, куда записывал свои разговоры с надзирателями и начальником зоны, и где, по его словам, собраны «в чистом виде объективные доказательства» того, что он находится под особым контролем. «Эй, послушай! — В голосе Коно появились угрожающие нотки. — Что ты думаешь об этой истории с товарищем Карасавой?» — «Мне его жаль». — «Да я не об этом, до тебя что, не дошло ещё, что эти мерзавцы его убили? Линчевали! Вчера утром они неожиданно ворвались к нему в камеру, набросились на него и придушили. Я слышал звуки борьбы и удары. Точно слышал. А потом они повернули дело так, будто он сам покончил с собой. Пикет-то организовали мощный, вот у них поджилки и затряслись. А следующий — я, вот посмотришь! Может, они прикончат меня уже сегодня вечером. Так что будешь свидетелем. Запомни, я никогда не покончу с собой, не дождутся. Если они скажут, что я покончил с собой, ты должен будешь их разоблачить. Ну как, согласен стать свидетелем?» — «Ладно, согласен». — «Вот это пореволюционному! Спасибо тебе. Мы, люди простые, всегда в авангарде». — Коно возбуждался с каждым словом, он явно чувствовал себя оратором, произносящим речь перед большой аудиторией, но Какиути слушал его разглагольствования вполуха, точно так же, как завывания Катакири, и продолжал работать. По мере того как стопка конвертов росла, настроение у него улучшалось, он уже подумывал о том, что, может быть, сегодня ему удастся перевалить через две тысячи, побив свой прежний рекорд…