Алая аура протопарторга. Абсолютно правдивые истории о кудесниках, магах и нечисти самой разнообразной [litres] - Евгений Юрьевич Лукин

кошки, были – каждый сам по себе! А этот из них коалицию сколотил. Месяц назад в голову бы никому не пришло…

– Ну так… – с надеждой подсказал совиноглазый Артём, выразительно запуская растопыренную пятерню под пиджак.

– Сказано тебе: нет! – отрезал старший товарищ и спустя малое время пояснил: – Ну замочишь! Думаешь, ихний блок сразу и распадётся? Ещё крепче станет! Был просто блок, а станет блок с иконой. С мучеником. Невинно убиенным подколдовком Глебом Портнягиным…

Оба замолчали подавленно.

– Компромат бы на него какой сыскать… – молвил с тоской Арсений. – Так ведь он на виду-то без году неделя… Ни на чём ещё подорваться не успел…

Внезапно его собеседник насторожил уши. Уши у него, кстати, тоже были весьма примечательные. Волчьи.

– Что там?

Снаружи отчётливо лязгнула цепь на сваренной из железных прутьев калитке. Кто-то пытался проникнуть в агитхрам.

– Поди взгляни.

Волчеухий товарищ Артём поправил под мышкой ствол и вышел в ночь. Вскоре вернулся, подталкивая в спину – кого бы вы думали? – одутловатого глашатая Вселенской Гармонии.

– Так… – озадаченно сказал Арсений, чуть отшатнувшись от незваного гостя. – А ты тут что забыл, нехристь космический?

У космического нехристя было отчаянное лицо. Сел на ближайший табурет, сгорбился, скрипнул зубами.

– Дедавиву! – сдавленно выговорил он.

Двое переглянулись, но уже в следующий миг до обоих дошло, что произнесено было слово «ненавижу». То ли родоначальник новой поэзии после контакта со Сверхразумом раздружился со всеми согласными скопом, то ли и раньше не слишком с ними дружил. Думается, известные строки Сергея Есенина прозвучали бы в его исполнении примерно так:

И нифто дуфы не потвевовыт,

И нифто её не бвофит в двоф…

– Что ж ты? – ворчливо упрекнул его Арсений. – То руку поганцу жмёшь, а то вдруг взял да и возненавидел!

Ничего, кстати, удивительного. Чёрт его разберёт почему, но чем выше искусство, тем более непонятно поведение его представителей в быту. Самые похабные анекдоты сочиняются музыкантами, а лирический поэт в смысле склочности даст сто очков вперёд любой пенсионерке. Возможно, высота помыслов согласно какому-то мировому закону в данном случае уравновешивается низостью умыслов.

Особенно трудно беседовать с гениями. Пушкин того и гляди бильярдным шаром в лоб засветит и тебя же на дуэль вызовет, Лев Толстой по крестьянской привычке обматерит машинально, Достоевский глянет разок – да и забьётся в эпилепсии.

Уровня классиков бледный одутловатый самородок, ясное дело, ещё не достиг, но, судя по всему, шансы имел, поскольку характер у него уже выработался достаточно мерзкий.

Как удалось понять из общей невнятицы, вина молодого лидера общественно-политического движения «Колдуны за демократию» перед мировой поэзией была ужасна. По сути, угрюмый красавец в безупречно пошитом костюме сорвал бледному одутловатому творческий вечер, стянув на себя внимание публики и даже не предложив из вежливости прочесть ещё пару стихов.

Да за такое убить мало!

– Ну вот шёл бы домой и там ненавидел, – буркнул Арсений, выслушав жалобу до конца. – Сюда-то чего припёрся?

Поэт поглядел на него с удивлением. Пришёл к врагам своего врага – помощь предложить. Чего тут непонятного-то?

– Отомстить, что ли, хочешь?

– Отомфтить!

– Мститель нашёлся…

– А я внаю! – таинственно произнёс поэт.

– Чего ты знаешь? – сердито переспросил Арсений, успевший, видать, приноровиться к особенностям речи пробитого на Космос собеседника. – Знает он…

– Внаю! – настаивал тот, нервно подёргивая себя за галстук от известного баклужинского кутюрье Столыпина-младшего.

Товарищ Артём обернулся, уставился по-совиному. Да и сухопарый товарищ Арсений, несмотря на ворчливый тон, тоже, кажется, был заинтригован.

– Ну давай говори, раз знаешь.

Открыватель новых поэтических материков с загадочным видом поманил обоих и, жутко понизив голос, выдохнул:

– Фэкондфендф…

Собеседники его были настолько потрясены услышанным, что на пару секунд оцепенели. Первым очухался Арсений.

– Слышь! – на повышенных тонах задребезжал он. – А не пошёл бы ты к богу в рай? Вот тебе карандаш, вот бумага. Садись и пиши, что ты сейчас такое сказал. Крупно и разборчиво!

Одутловатый самородок в столыпинском галстуке с готовностью вскочил, подсеменил к столу и, схватив карандаш, склонился над перевёрнутой предвыборной листовкой. Крупно и разборчиво юноша бледный вырисовывал букву за буквой.

– Вот… – выдохнул он и выпрямился.

Товарищи по партии с озадаченным видом склонились над листом. Начертанное там одно-единственное слово смахивало то ли на заклинание, то ли на вывеску магазина:

«СЕКОНДХЕНДЖ».

Глава 3

С виду не подумаешь, но дубрава была реликтовой. Ахнешь – и тут же смекнёшь, что отголосок, загулявший меж стволов, никакое тебе не эхо.

Собственно, что есть эхо? Слышимое свидетельство извечной нашей забитости и нищеты. Век за веком сдвигал мужичонка рваную шапку на унылые брови и, скребя в затылке, исторгал нутряное «эх», гулко отзывавшееся в лугах и перелесках. А эта, видать, дубрава как-то вот ухитрилась затаиться, не тронутая ни татарским игом, ни крепостным правом, ни лесоповалами советских времён, ни ужасами приватизации.

Ахо в отличие от эха звучит язычески ликующе и в то же время несколько затаённо. Есть ещё, говорят, такие чащобы, где отголоски не ахают и не эхают, а жутко молвить – ухают. Но в подобные дебри лучше не соваться, а то, не приведи господь, набредёшь ненароком на какого-нибудь покойного атамана Уракова, в чьей шайке сам Стенька Разин состоял в кашеварах, покуда не застрелил своего учителя разряженным пистолетом.

* * *

В городе давно бесчинствует апрель, а здесь ещё держит оборону март. Правда, из последних сил. Бугорки просохли, в низинках изнывает слоистый слежавшийся снег. Серая прошлогодняя трава свалялась, как шерсть на дохлой собаке, хотя уже пробивается кое-где ярко-зелёная щетинка.

Дубрава внезапно раздалась – и на обширной поляне глазам трёх путников предстала толпа мегалитических столбов, глумливо величаемая в баклужинской прессе Секондхенджем, хотя, согласно данным радиоуглеродного анализа, хвалёный английский Стоунхендж был нагромождён гораздо позже.

Сельские в рощу не заглядывали, справедливо считая капище заклятым местом. Городские – те как-то раз додумались, привели экскурсию и долго конались впоследствии, чья вина. Было из-за чего: одна туристочка, постояв в центре двойного каменного оцепления, вскорости впала в депрессию и траванулась, ещё двое любителей неолита угодили в психушку. Да и остряк-репортёр, прилепивший доисторическому памятнику насмешливое прозвище, тоже, говорят, добром не кончил.

– Ну и чего ради мы сюда пёрлись?

– Капиффе, – зловеще пояснил одутловатый визави Космического Разума. – Это капиффе!

– Видим, что капище. Пёрлись чего?

– Фто «фево»? Фто «фево»? – взволновался поэт. – Мефто – гибвое!

– Да, может, оно только для добрых людей гиблое! А он-то – колдун.

– Двя ффех! Двя ффех гибвое!

Жёлчный сухопарый Арсений нахмурился и, подойдя к покосившейся ребристой глыбе, потрогал коряво начертанный автограф: