Государи Московские: Младший сын. Великий стол - Дмитрий Михайлович Балашов

кликать. Дома иногда жаловалась: «Почто таки черева наростила, Осподи! И ем-то мало совсем!» Подойдя, остановилась, глянула с легкою завистью в работу – мастерица была Протасьиха, ничего не скажешь!

– Кабыть потемняе нать маненько?

– Ото и я гляжу! – возразила Протасьиха. – Нерадошен цвет-от!

Потянулась к укладке, стала перебирать дорогие иноземные шелка, наконец нашла несколько мотков, приложила:

– Етот?

Марья Бяконтова склонила голову набок, сощурилась:

– Словно бы и еще потемняе…

– Тогды етот вот! – решительно заключила Протасьиха, прикладывая к туго натянутой пелене моток темно-лилового, почти черного, шелку.

– А не все крой! – вздохнув, посоветовала Марья.

– Не всю и хочу! Отемню тута, чтобы лик показать! – строго сказала Протасьиха и потянулась за иглой. Бяконтова еще поглядела, потом пошла на свое место.

Высокая, строгая, еще не старая видом Васильиха, Афинеева матка, в черном вдовьем платке (мужа убили о прошлом годе на рати тверичи), только вскинула глаза на них, не выпуская из рук быстрые спицы, поджала губы. Со смерти мужа, кажись, и не улыбнулась ни разу. Блинова зевнула, прикрыв ладонью и мелко перекрестив рот. Она, сидя за швейкой, застилала головку золотом с жемчугами. Работа спорилась у нее, и она спешила. Дома муж, дети, слуги, смерды из деревень – некогда и вздохнуть. Только на беседе и можно всласть посидеть за шитьем. Рыхлая Окатьиха отложила костяные новгородские спицы, легко уронив руки на колени, прикрыла глаза и повела головой:

– Ломота одолела! Мозжит и мозжит; видать, к холоду!

– И пора! – отмолвила, не подымая головы, Блинова. – Хошь снегом-то срамоту прикрыть, с мышей ентих, Господи! Всё ить изъели!

Прочие молча согласно покивали, продолжая работать.

Пять больших боярынь сошли на беседу в терем Протасия и теперь сидели на женской половине, изредка перекидываясь словом, истово работали, радуясь тому, что можно отдохнуть от суедневных дел, посудачить, узнать новости, да и просто так посумерничать впятером – за трудами господарскими редко так-то выходит!

Девка внесла новое блюдо с орехами, изюмом и пряниками. Налила малинового, на меду, квасу из горлатого поливного кувшина в серебряные чары, обнесла боярынь. Блинова кивком поблагодарила, Окатьиха отрицательно покачала головой. Обе вспомнили толпы нищих, осаждающих сейчас крыльца боярских усадеб и паперти церквей. Девка вышла.

– Мужа обиходить – много нать! – продолжая прерванный разговор, сказала Афинеева. – У иной холопов полон двор, а хозяин на люди выйдет – у зипуна локоть продран, сорочка сколь ден не стирана, у коней копыта в назьме, сбруя и та не начищена путем! А еще и поет: ночей, мол, не сплю, все о ладе своем думу думаю!

– Есь, есь всякие… – ворчливо отозвалась Протасьиха. Подруги покивали молча, все понимали, в чей огород метит Афинеева матка, и никому не хотелось говорить яснее. Афинеева поняла, перемолчала, поджав губы, повела об ином:

– Ты, Марья, сына-то жанить не мечтать?

– Не хочет! – со вздохом отмолвила Бяконтова. – За книгами всё. В монахи ладит, гляжу, по всему.

– Первенец!

– Вестимо, жаль! А мой не велит неволить, дак и не неволю уж…

– А крестной что думат?

– Иван Данилыч? А что думат?! Иногды прошает о чем, а так… Княжич-от! Ему и Федор мой не указ!

– Иван ноне вместо Юрия Москву блюдет! – сказала Блинова строго.

– Рачительный! – отозвалась Афинеева.

– Глазастый! Всякую неисправу тотчас углядит!

– И молитвенник, – подхватила Окатьиха, – нищих у церкви никоторого не пропустит, всех оделяет по всякой день!

Про княжича Ивана нынче на Москве говорили всё чаще, и обычно так вот, с похвалой. Особенно те, кто, как Афинеева, Окатьиха и Блинова, происходил из старых местных родов. Им, отодвинутым несколько в тень при Даниле, теперь, с вокняжением Юрия, открылись пути к власти и богатым кормлениям. И потому трое московских боярынь, хваля Ивана, метили в Юрия, а Протасьиха с Бяконтовой обе промолчали. Протасьиха, та поспешила переменить разговор:

– Ноне много нищих! Из деревень бредут и бредут. Я уж велела на поварне кормить их, не то замерзнет которой у ворот – слава пойдет по всей Москве: мол, великая боярыня толь до людей люта, убогих голодом морит!

– А и мерзнут! – возразила Афинеева матка. – Иной из последних сил доползет, у рогаток ночь пролежит и готов.

– Ищо холодов-то нет, чего зимой будет! – подхватила Блинова. – А и корми, не укормишь. Хлеб-от и позалетошный, что в амбарах лежал, весь мышь потравила. Зайдешь, дак и в нос шибает. Было зерно, осталось мышье г…о.

– Ну ты тоже скажешь! – снедовольничала Афинеева.

– Дак что ж, коли правда! Ить ево как ни назови, а в пирог не положишь! – решительно отрезала Блинова и вновь склонилась над головкою, ладя уместить крупную сверленую жемчужину в середину выпуклого золотого цветка.

– Юрий Данилыч жениться не заводит? – спросила Окатьиха. (И это был молчаливый разговор про Ивана. Младший явно начинал одолевать старшего во мнении, пока еще таком вот, бабском, но не с него ли все и начинается? Останься Юрий без наследника – это все понимали, – княжить придет когда-то Ивану.)

– Году еще не прошло! – осторожно отозвалась Марья Бяконтова.

– Дак что год! Пока то да се, и год минет. Князю без княгини как-то и несрядно кажет! – сказала Блинова.

– В Орде б не женился! Посадит ордынку нам на шею, – вздохнула Окатьиха.

– Как решит, так и свершит. Князь! – сурово отозвалась Протасьиха, не подымая глаз от шитья.

Афинеева матка внимательно поглядела на хозяйку и покачала головой:

– Петр-от Босоволк все у ево в чести! – добавила она, не то спросив, не то подтвердив сказанное. Опять перемолчали. О том, что князь не мирволит Протасию, знали все.

– Была бы у Михайлы дочка повозрастнее, да оженить бы с Юрием-то Данилычем, и которам конец! – сказала, вздохнув, Окатьиха.

– Нет уж, Юрья Данилыча нипочем не смиришь, ни женой, ни казной, ни ратной грозой! – вновь подала голос Блинова.

– Не привез бы новой войны из Орды-то! – сказала Протасьиха. – Опять сыновей терять!

И это перемолчали. Только Афинеева пробормотала вполголоса:

– Не у тебя одной…

Блинова, однако, не уступила:

– Юрия тоже понять мочно! Княжество богатое, Переяславль по праву даден, в отчину от Ивана Митрича. Данил Лексаныч, покойник, году только и не дожил до великого-то княженья. Нам ся того лишить обидно! У моево-то волости все тута, у Москвы, я для вас говорю!

Протасьиха мрачно оглядела Блинову. Подбородок у нее упрямо отвердел. Отмолвила:

– Мой Протасий Москву спас!

Рознь Юрьевых «новых» со «старыми» – приближенными покойного Данилы – грозила уже прорваться наружу. Пора было перевести разговор на другое, и тут вновь вмешалась Бяконтова:

– Не слыхали, митрополит-от нынче приедет?

– Иван Данилыч рек, что приедет, – ответила Блинова.

– Как ищо и заможет! Тамо, в Володимери,