На острове Буяне - Вера Галактионова

Буянские сами выбегали из домов и тревожно кричали друг другу на широком, сквозном ветру, по всем улицам:

– Айдате бегом! Там Погода Войну в одиночку хоронит!

– Ой, повредилася. Зовите старушонок скорей. А в Пскове-то – не знают, поди, про сердешного-то нашего?

– Некому-у-у! Знать!..

И много, много народа сбежалось тогда проводить его. И жарко пылали в дневном сумраке, над Семеновой свежей могилой, свитые высокие свечи в десятки фитилей – как ни над какой другой. Потому что старухи принесли второпях не правильные, а пасхальные – праздничные свечи. Но никто не понимал этой ошибки…

Только Погоды уже не было рядом, среди почтительно молчащих буянских, одетых в спешке кое-как и прикрывающих нестерпимо яркие свечи от промозглого ветра руками и плечами Она сразу отправилась курить «Беломор» – на высокую лестницу, под самое алюминиевое ведро, уставившись глазами в переменчивое небо, как в судьбу.

Малые ребята спорили, просидит простоволосая Погода на лестнице до утра или зазябнет без похороненного головного своего платка и уйдёт спать в тепло. Они остались в сырых кустах, возле метеостанции, чтобы узнать незаметно, кто оказался прав. А Бронислава вернулась домой. Весь тот вечер она писала на черновике левой рукой, не переставая, без ужина.

Утром её вызвали к доске и продиктовали предложение.

–…Броня! Разве ты левша? – спросила её озадаченная учительница.

– Я так выучилася, – хмуро ответила она от доски, не переставая стучать мелом.

– Зачем?!

– Чтобы я умела писать, если мне правую руку на войне оторвёт, – ответила Бронислава.

И велела учительнице:

– Диктуйте дальше.

От мороза, окрепшего к ночи, что-то треснуло в бревенчатой стене.

– Батюшки-светы! – вздрогнула Бронислава за кухонным столом.

Потом загудел с посвистом над крышей ночной ледяной ветер. И кто-то свой, древний, родной, но совсем, совсем незнакомый, начал твердить ей с высоты, как маленькой – из глубины насторожённых, прошлых времён, давно взлетевших в небо и уже не видимых с земли: «Думе на счастье – не поддавайся… Думе на счастье – не поддавайся».

Она быстро подняла взгляд на тёмную икону, стоящую высоко, на угольнике, и зашторенную теперь кружевной нарядной занавеской, белой словно иней. Суровый Бог Саваоф не видел её, потому что видел всех людей на земле сразу: бывших, настоящих, будущих и даже безвинно умерщвлённых матерями во чреве: не открывших глаза на свет и не окрещённых никем. А она не видела теперь Лика сквозь снежные кружева, потому что сама зашторила занавеску наглухо семь дней назад… Так, с занавеской, получалось скромнее – живёт она с Кешей, но не по-наглому всё же: не на глазах у иконы пока что живёт… А то ведь замуж за Кочкина этой иконой Брониславу благословляли. Не ещё за кого…

Не за городского! Ой, не за этого благословляли… И как ведь быстро он, образованный, к некультурной бражке-то привык! Быстрей, чем к Брониславе.

– Тьфу, перекисшим тестом весь пропах… – косилась она в сторону Кеши. – Разве от наших мужиков такой дух, нечистый, идёт? Нет, от наших – чистый. От Макарушки – особенно… Даже никакого сравнения… Наши – работой пахнут, баней, веником берёзовым. А у этого – организм застоялся давно уж. Заплесневел, что ли, изнутри?.. Ну, не с тем жила, не за того опять вышла. Что ж теперь?..

Бронислава совсем опечалилась, потому что вспомнила, как с ней, с шестиклассницей, пошёл однажды в церковь после уроков председатель пионерского отряда Макарушка Макаров, самый красивый из всех круглых отличников. Креститься председатель умел, молиться – тоже. Но в церкви он научился от Брониславы целовать иконы, хотя была она всего лишь троечница, а в красавицы не попадала никак – из-за широких плеч, слишком крепких ног и небольшого роста…

Это уже в доярках Брониславу погнало ввысь до головокружения и до чёрных мушек в глазах, так, что за зиму она вытянулась на двадцать три сантиметра и стала ходить на ферму в материнской одежде. Потом уж, когда заработала, оделась, как люди: в новую фуфайку, в полушалок магазинный, и в новые валенки с калошами обулась.

А нарядное ей справили попозже. Чтоб нарядное до свадьбы она вдрызг не износила бы. А то всё на ней горело! Истлевало мигом от телесного, здорового и чистого, жара. Никакого тут сатина не напасёшься. Не говоря про ситчик, конечно…

В церковном полумраке Макарушка целовал иконы ещё старательней, чем Бронислава. Он прикладывался к каждой, придерживая концы красного галстука на груди. И так переходил от одной к другой, пока не поцеловал доску плана пожарной эвакуации, висевшую у выхода.

Смеяться над Макарушкой в церкви Бронислава не стала. Только побежала скорей домой, через кладбище, напрямки, зажимая ладонью весёлый рот. И никому она не рассказала потом про план. Зато привыкла с тех пор думать о Макарушке в одиночку, дерзко и смешливо. Из-за этого она полюбила его нечаянно совсем уж чудной любовью – сквозной, отрешённой и не подходящей для жизни, но пригодной для тайной радости и тайной тоски.

Про такую свою любовь люди не рассказывают никому, потому что сказать о ней – нечего. Находится она гораздо выше судьбы, и летает там, и живёт сама по себе, на полной, вечной свободе; такая любовь не умеет опускаться из мечты вниз, для продолжения в действительности, на земле…

Но Макарушка тоже, один, не смеялся над ней в седьмом классе, когда она, от непомерности тайного чувства, вдруг выщипала брови по ранней весне – так старательно и усердно, что остались от них только две жалкие запятые, похожие на пиявки. Красная от смущения, Бронислава тайком оглядывалась на красивого, чубатого Макарушку, сидящего за партой неподалёку. И он тут же показывал пальцами на своих бровях два крошечных отрезка. И сильно таращил глаза, чтобы Бронислава немного развеселилась.

Так, весь месяц, спасал он её от печали, пока пробивались, щетинились и росли новые её брови! Хотя на него в это время глядела во все глаза дочка председателя сельпо, ещё не ставшая фельдшерицей. Со всяческим ревнивым прищуром глядела. И капроновые диковинные банты всеми пальцами надменно поправляла!.. А Бронислава только перекидывала свою тяжёлую косу на спину, да и всё. И отворачивалась сразу к раскрытому весеннему окну. В него влетал зелёный быстрый ветер-сквозняк, пахнущий первой травой, полой водой, мокрыми щепками, и уносился ветер в школьные коридоры, громко хлопая всеми дверьми поочерёдно…

Апрельский ветер хорошо студил безбровое лицо. Очень хорошо. Студил.

Перед своею свадьбой юная Бронислава нарядилась и поняла: любовь, которая пониже, проще и легче. При ней можно плясать, и ругаться, и на своём стоять – можно. И капризничать без меры, без опаски… Всё равно она остаётся надёжной, как январский толстый речной лёд под стопой. Пока не поскользнёшься, конечно, на ней, рано ли – поздно ль…

Оказалось, что и такая, холодная, основательная любовь не терпит чужого глаза и слуха, особенно – соседского: Зинкиного. Кочкин разлюбил Брониславу по её же вине. И замёрз нарочно, из принципа, – чтобы не жить с ней больше, с нелюбой…