На острове Буяне - Вера Галактионова

– А где твоё кладбище? – живо спросила она, вытаскивая из кармана вторую варежку.

– Ну, конечно же, не тут! – обиделся Кеша. – За кого ты меня принимаешь? Или я похож на плебея?

– Тогда уходи. На своё! – велела она, насупившись снова и глядя ему под ноги из-под тяжёлых, недетских век.

– К сожалению, туда далеко ехать.

Однако девочка решительно натянула варежку на красную руку и замахала, будто старуха:

– На своё ступай. Щас же!.. У-у, пустоброд непутный. Ходит!.. Иди, у себя ходи, пустоброд.

Она перестала ворчать, нагнулась, быстро слепила снежок и замахнулась им на Кешу. Но задумалась вдруг о чём-то. Снежок, выпавший из опущенной детской руки, шлёпнулся к её ногам. И крошечная девочка не заметила этого в своём глубоком и сосредоточенном размышлении.

Сильно обидевшись, Кеша приготовился поругаться с ней самым суровым образом. Но тут же спохватился:

– А не подскажешь ли ты… – искал он её глазами. – Девочка! Не подскажешь ли ты случайно, как мне добраться… до грейдера?

Её уже нигде не было. Стоявшая только что в зелёном пальто на тропе, она исчезла меж тёмных вековых стволов мгновенно, будто растворилась в белом сумрачном дне – в шуме ветвей, в шелесте венков, в страшноватом шорохе кладбищенской позёмки. И только отзвук её голоса – «Уходи!.. На своё!..» – ещё витал в пасмурном воздухе, меж заснеженных белых могил, и не рассеивался в пространстве. Кеша напрягся было, сопротивляясь ему, – и попятился, и подчинился этому минувшему детскому повелению, как настоящему.

За спиной его часто и дробно зазвонил церковный колокол. И стая тёмных безмолвных птиц поднялась над куполом в белое, облачное небо.

Впрочем, уже через несколько шагов Кеша забыл про девочку, с живостью представив, как где-то здесь, под землёй, рядом с корнями дубов, лежит сейчас в своём гробу, хитро скосив глаза в сторону, румяный и рыжий амбал с закрученными усами.

– Велика честь – лежать бок о бок с колхозником, – ворчал Кеша, боязливо прочитывая надгробные надписи. – Вот так состаришься в глуши, безвестно. И отбросишь коньки в полном бесславии, как пресловутый какой-нибудь…

Фамилии «Кочкин» на ближайших крестах не было.

Потом девочкин клетчатый платок возник у него перед глазами снова, сам собою, – клетки были коричневые и белые, – и не пропадал долго, хотя Кеша смаргивал и даже тряс головой, выйдя с кладбища.

Вскоре он замешкался, напрочь потеряв дорогу к дому. И зашагал, в конце концов, наобум, по колее. И тут, глядя под ноги, он почувствовал приступ сильнейшего и горького восторга.

– Мне снился сон… – забормотал Кеша на ходу, хватаясь за голову. – Гениально!… Мне снился сон, что дядя Петя… Что за пресловутый дядя Петя? Впрочем, неважно, я его всё равно увековечу. И прославлю в веках, да… Мне снился сон… Нет, Хрумкин бы опять сказал, что я – абсолютный Такубоку! Мозаичность моего сознания, это вам не баран чихнул! Она достигается только с тяжелейшего похмелья, по ходу жизни…

И стихотворение завершилось. Оно получилось коротким, таинственным и таким проникновенным, что у Кеши защипало в носу от большого и высокого чувства.

<s>«Мне снился сон,

<s>Что дядя Петя

<s>Построил домик из воды!..»

Обрадовавшись, Кеша с удовольствием высморкался в чистый, поглаженный платок и быстро зашагал по мосту.

«Мне снился сон!..» – успел повторить он с сильным выражением. И услышал внезапно, как за спиной его взревела, отчаянно засигналила летящая на бешеной скорости машина. Кеша резко прыгнул в сторону…

Он летел на дно оврага, хватая руками воздух. Последнее, что видел Кеша, сорвавшись с моста, – это широкое, доброе лицо огромного мужика в фуфайке, который гудел, отчаянно сигналил и усердно крутил на бегу воображаемый руль… «Я же искал! Что-то главное! Что-то я искал на этом свете, давно… Но что? Что?.. Поздно…» – промелькнуло у него в голове.

Миня-дурачок, сбегающий с моста, рулил и вилял из стороны в сторону, там, в радужном сиянии, высоко-высоко. Сияние это быстро становилось всё более оранжевым, потом – красным, потом – багровым.

В багрово-чёрном пятне бежал, виляя, круто рулил и стремительно уменьшался маленький глупый человек, счастливый от отсутствия цели. Дурачок уменьшался, пятно сгущалось – до тех пор, пока не погасло всё.

Вдруг, в последней запоздалой надежде, душа Кеши резко рванулась из темноты. «Брошу! Всю дурь! Честно, брошу! Я всё устрою, только пусть я останусь жить! Жить буду – чисто! Чисто! Чисто!!! Я стану другим человеком, совсем другим!» – взмолился он уже из вязкого беспамятства, не произнося этих слов. Он успел выбросить их, не звучащие, как выбрасывают белый флаг, в одном сильном, отчаянном стремлении – уцелеть: «Теперь – клянусь: по-другому!.. Только – жить!»

Кажется, в каком-то тёмном коридоре он судорожно нашаривал вслепую, искал за бесконечными поворотами, в кромешной тьме, дверь, обитую дерматином, за которой, он знал, был свет, и огромный куст «Ваньки мокрого», буйно цветущий среди зимы сплошным алым цветом. Кеша тянул, тянул руки к недосягаемой уже двери, за которой был когда-то запах тёплых духов, женский говор, негромкий смех… И нашарил. И открыл глаза.

Высоко над оврагом завывал сухой, холодный ветер, срывая со склонов и сбрасывая вниз мелкий снег. Снежная пыль долго вилась на лету и редела. Потом, почти уже незримая, она попадала в глаза, таяла на лице. Влага тихо стекала к ушам. И Кеше было покойно лежать в снегу, будто в глубокой колыбели – или в холодной перине, послушно принявшей точные очертания его тела.

«Всё будет по-другому… Совсем по-другому…» – беззвучно плакал Кеша на дне оврага, понимая, что жив, и был счастлив спокойным и кротким счастьем, пока не почувствовал, как зябнет затылок.

«Пр-р-роклятье. А шапка где?.. – внезапно обеспокоился он. – Она же совсем как новая была! Псих её в своей больнице почти не износил… Да, судя по шапке, прогулки там случались весьма редко…»

Кеша сел, ощупал себя. И удивился оттого, что нигде ничего не болело. Вязаная шапка его отлетела недалеко – она валялась на расстоянии вытянутой руки жалким комом, похожая на подбитую ворону. Чёрная, с бурой полоской. Он долго вытряхивал из неё снег, прежде чем натянуть по самые брови.

Потом Кеша опять посмотрел вверх – и понял с тоской, что выбраться из оврага невозможно.

Синие отвесные тени спускались ко дну, где сидел он в глубоком снегу. Зловещие сумерки сгущались вверху, над землёй. Тут, в безлюдьи, кричи, не кричи… От явной безысходности ему захотелось забыться: зарыться в снег поглубже, где теплее, и отдохнуть, не думая ни о чём.

Утомлённый переживаниями, Кеша нервно зевнул. И почувствовал на себе остановившийся дикий, звериный взгляд. Он быстро оглянулся в страхе и смятении. Рыжий кот, замерший, взъерошенный, сидел в заснеженном бурьяне и смотрел сквозь Кешу дремучим прозрачным взглядом.