На острове Буяне - Вера Галактионова

медленным полушёпотом прочитала она в который раз.

– Складно как… – снова поразилась Бронислава. – Разве же я ему пара? У меня и говорить-то по его не получается… Ох, разве ему такая нужна?!

Кеша слабо всхлипывал во сне и изредка дёргал ногами в городских рябых носках.

– Лысеет. Вон, волосёнки-то, как прополотые. А всё тычется кругом без толку, – раскачивалась и пришёптывала Бронислава, поёживаясь от холода в доме. – Как ему одному жить? Старится уже… Это по молодости хорошо – скакать туда, сюда. А теперь… Пропадёт ведь без меня. Сгинет он со свету!

Кеша что-то быстро, невнятно сказал, взмахивая руками. Куртка мягко шлёпнулась на пол.

– Дожился. И одеть-то его по-людски некому. Так весь век, неухоженный, проходит. И холодный, и голодный…

Бронислава смотрела на упавшую куртку, часто утирая кухонным полотенцем выступающие слёзы:

– Нету у него приюта в жизни – и в душе уюта нет. И зацепиться ему не за что… Вот и несёт его по свету, несёт: Россия – она ведь вон какая… Просторная, без конца – без края. Как раскатишься по ней, так уж и не остановишься… И вот, катится он по разным местам, как кубарик… То там его стукнут, то там. И всё – разные люди кругом, всё – разные… Другие, новые… Да как тут не пить, с бесприютной-то душой? На сквозняках-то на широких – на широченных-то? Ох, батюшки-светы, батюшки-светы…

Бронислава вздохнула, открыла старый шифоньер, порылась в тряпье, сложенном как попало. Наконец вытащила огромный, добротный полушубок Кочкина. Моль совсем не тронула рыжего меха внутри – Бронислава догадалась засунуть в карманы узелки с нафталином.

– Перекрою, пускай носит, – бормотала она, размечая сухим обмылком, где надо распороть и срезать.

Вдруг обмылок замер в её руке, на весу.

– А Витюшка с Ксенечкой если поженятся? Внуки-то в кого уродятся?

«Вот! В меня да в Макарушку», – с робостью поняла она, стоя на коленях.

И покраснела густо, до гула в ушах:

– Ты погляди, как чудно на свете устроено…

Бронислава раскачивалась, улыбалась сквозь горячие, стыдливые слёзы, пришёптывала:

– Внуки-то в нас ведь, в меня да в Макарушку, уродятся! Всё равно – в нас с ним!.. И муж у меня свой есть: не плохой он, не злой. Обтешется маленько – и ничего. Дурной-то гонор в Буяне быстро собъётся!.. И все, все рядом будем… Как жить-то хорошо…

Но строгий взгляд с тёмной иконы достиг её сквозь кружева. И Бронислава, спохватившись, оробела.

– …А, если и в фельдшерицу уродятся! – согласно махнула она рукой и поскорей отёрла лицо с покорностью. – Ничего, ничего. Я стерплю, не облезу я! Ничего… Ещё красивше тогда будут. Детки. Что ж теперь!..

И соглашалась – то ли сама с собою, то ли с кем ещё, всхлипывая легко и радостно:

– Ладно. Всё ладно на свете!.. А мы вот и не понимаем сразу. После время разве что. Всё злимся кого-то. Дерёмся. Зачем?.. Ох, и чудные же мы у Господа нашего! Чудные-чудные, не знаю какие прям.

В сенях стукнуло, хлопнула дверь, по полу прошла, клубясь, волна холода. Вошёл зять Антон и стал смотреть, как Бронислава ползает на четвереньках вокруг полушубка.

– А Нина где? – спросила Бронислава, не поднимая головы.

– Идёт. В погребе она. За банками полезла.

– Вот, думаю, перекрою! – показала Бронислава на полушубок. – А то вас с Витьком после отца донашивать не больно-то заставишь. Вам ведь новое одно подавай. А старое-то – не больно.

– Да ты и не предлагала. Полушубок этот, – без удивления сказал Антон. – Ни мне, ни Витьку. В простынку с нафталином замотала – и спрятала сразу.

– Нечего было и предлагать! А то я вас не знаю…

Клубы холода снова прошли по полу.

– Корове сена давала? – недовольно спросила Нина с порога. И поставила в холодильник трёхлитровую банку с солёным сырым мясом, уложенным под металлической крышкой ровными розовыми кусками.

– Накормила, – ответила Бронислава, переползая от рукава к вороту. – Да ведро баланды ей споила. Тёплой. С аржаной мучкой. Щепотку соли ей туда кинула. Она, Майка, любит, чтоб с солью маленько… Ставь кашу на плиту, разогревай, Нин. Что, на собрании-то много народу было?

Брониславе никто не ответил.

– …Небось, весь элеватор ходил?

И опять – ни слова ей в ответ. Антон подхватил из-под умывальника переполненное ведро, пошёл выносить. Нина разделась, стала возиться у плиты, бросив на угли пару берёзовых поленьев. Дома сразу стало веселей – от их потрескивания и от лёгкого запаха чистого дымка из засиявшего поддувала.

– Вот, всё же крышки-то мы – удачные купили, Нин! – заговорила тогда про хорошее Бронислава нарочно весёлым, бойким голосом. – Мясо-то у нас в банках, прямо как вчера закололи.

Дочь промолчала.

– …А Иван-то Коробейников из города – уж такие чудные Зинаиде привёз! Никудышные. Новомодные, – вспомнила Бронислава, тяжело вставая с пола. – И как у них мясо под ними сохранилося? Под резиновыми? Под толстыми?.. Даже не знаю.

Нина не оборачивалась. Только гремела тарелками громче обычного.

– Резиновые, говорю, крышки для банок, Иван-то купил!.. Толстые! – прокричала она Нине, как глухой, усаживась за стол поосновательней.

Та по-прежнему не слышала её и нарочно не встречалась с матерью взглядом. Только кинула ложки на стол. Они продребезжали коротко и резко.

– Зинаида ему велела железных купить! Как у нас. Ивану своему! Велела!.. Слышишь, Нин?.. А он…

– И что? – наконец буркнула Нина, недовольно поправив на животе цветастый фартук.

– Да она их парила, парила! Крышки-то новомодные эти. А они и на банки не налазят! Тяжеленные, резиновые… Толстые, коричневые – и калошем пахнут.

– Ну? – Нина уставилась на Брониславу требовательным, беспощадным взглядом.

– А вот и гну!.. Замучилась она их, распаренные, на банки напяливать, говорю. Зинаида! – рассердилась Бронислава. – Резиновые-то… Расстраивалась. Кричала на всю улицу: «Ты что мне привёз? Их двумя руками на хрен не натянешь»!..

– На что-о-о?! – строго и протяжно переспросила Нина.

– …Нет ни на что! – поджала губы Бронислава. – Только штокать и научились. Все такие умные стали! Одна только мать у вас – дура… Вот, такая я! Дура, да! Вот, что хотите, то со мной и делайте! Учителя. Изверги…

Вернувшийся со двора, Антон стоял посредине комнаты и ничего не понимал:

– Что за крик? Из-за чего это вы схватились? – тревожно моргал он. – Стряслось, что ль, чего?

– Да из-за крышек! Провались они пропадом все! В тартарары!!! И железные, и резиновые! – в сердцах выкрикнула Бронислава, схватила хлеб и принялась его резать на доске со стуком и крупно. – Мне уже и слова тут сказать никакого нельзя! Всё не так – всё не правильно! Не угодишь ни на кого в своём же дому!