Доброй ночи, любовь моя - Ингер Фриманссон

А потом она совсем нас достала, она сама виновата, мы же были дети, ни черта не понимали...

Она пыталась меня купить. А тот, кто покупает, всегда находится в слабой позиции.

– Пойдем со мной после школы, Берит, у меня есть целый ящик с пастилками «Санди».

– А Йилл?

– Да, да, Йилл тоже пусть идет.

Это и был тот самый дом, он стоял возле озера, у них свой причал имелся и красивая большая лодка. Ее папа был владельцем всего концерна «Санди».

– Флоры нет дома, – сказала она.

– Флора... это твоя мама?

Она пожала плечами.

– Твоя мама ведь умерла?

– Да.

– Она на кладбище лежит?

– Да.

– Она иностранка была?

– Она приехала из Франции. Когда я вырасту большая, тоже туда перееду.

– А по-шведски она говорила, твоя мама?

– Говорила.

– А ты по-французски говоришь?

– Папа меня научит. Когда у него будет время. Сейчас он очень занят с разными фабриками.

Когда мы подходили к дому, она велела нам притихнуть.

– Вдруг Флора еще не уехала.

Она не уехала. Мы прятались за большим камнем и наблюдали, как она спускается с лестницы. Она не походила на наших мам. Моя мама была старой, я поняла это, когда увидела Флору. Она была почти такой же тонкой, как мы. И накрашена как кинозвезда. Ей было трудно идти по гравию на высоких каблуках, они все время увязали. У дороги ее ждал автомобиль. Мы увидели, как она садится на заднее сиденье, а шофер придерживает дверцу, а потом закрывает.

Нас она не заметила.

– По магазинам поехала, – сказала Жюстина. – Она любит по магазинам ходить.

Ключ от дома висел на шнурке у Жюстины на шее. Она встала на цыпочки, чтобы отпереть дверь. Было немного жутковато крадучись ходить по их дому, будто мы делали что-то запретное. Будто и она сама совершала нечто ужасное.

Жюстинина комната находилась на втором этаже. И была похожа на мою. Кровать, письменный стол, книги. Несколько кукол и плюшевых зверей. Она опустилась на колени и выдвинула из-под кровати ящик.

– Па-да-да-дам! – пропела она и сорвала крышку. Словно фокусник.

Ящик был полон коробочками с пастилками.

– Берите, – сказала Жюстина.

Мы взяли каждая по четыре коробочки, Йилл и я, больше было не унести.

– Ну мы пошли, – сказала Йилл.

Жюстина вскочила на ноги и остановилась в дверях:

– Хотите посмотреть, где моя мама умерла?

Мы переглянулись.

– Да, – сказала я.

– Тогда пошли со мной!

* * *

Она привела нас к большому окну на втором этаже.

– Здесь мама лежала на полу и умирала.

– А почему она умерла?

– У нее в мозгу что-то оторвалось.

– Она что, сумасшедшая была, твоя мама? – спросила Йилл, хихикнув.

– Нет...

– Ты же сумасшедшая, может, тебе от нее передалось, – сказала Йилл.

– Вовсе я не сумасшедшая!

Я покосилась на гладкий коричневый пол и попыталась представить себе, как женщина, которая была Жюстининой настоящей матерью, лежала там и хрипела, перед тем как испустить последний вздох.

– А ты плакала? – спросила я.

– Почему плакала?

– Когда твоя мама лежала здесь и умирала.

– Наверное, плакала.

Она побежала вниз по лестнице, мы за ней.

– Хотите еще кое-что посмотреть?

– Нет.

– Хотите, хотите! Кое-что интересное!

– А что?

– В подвале.

– А что там, в подвале?

Она уже открыла дверь, ведущую вниз, и начала спускаться по ступенькам.

Йилл поглядела на меня:

– Ладно, давай.

Ничего особенного в подвале не было. Там стоял большой отопительный котел, на веревке сушились простыни. У окна стоял каток для белья, лежала гора квадратных камней, на которых стояли пустые цветочные горшки.

– А что тут в подвале? – спросила я.

Вид у Жюстины был таинственный. Заколка в ее волосах расстегнулась и болталась, запутавшись в волосах. Она распахнула дверь в комнату поменьше.

– Там! – указала она пальцем.

В комнатке стоял обычный бак, в котором кипятят белье. И больше ничего.

– И что тут такого? Такой есть у бабушки с дедушкой.

– Флора меня иногда туда сажает.

– Что?

– Когда на меня сердится.

– Она тебя в бак сажает?

– Да.

– А зачем?

– Она напускает туда воды и говорит, что выварит из меня упрямство.

У меня по спине побежали мурашки, но не от страха, не от сочувствия, а от чего-то другого, словно бы приятного.

* * *

Я много думала об этом в последнее время. У детей, кажется, нет способности к сопереживанию. Только вот у всех ли детей? Или это я была такая... А как же в нашей семье? У меня же были хорошие, добрые родители, которые со мной хорошо обращались. Может, они меня баловали, они ведь были совсем немолодые, когда я наконец появилась. Я была единственным ребенком, никаких братьев-сестер, которые меня держали бы в узде. Конечно, тогда вырастаешь избалованным.

Но ведь человек имеет право выбирать, с кем хочет общаться? Она же могла к кому-нибудь другому липнуть, а не все время к нам с Йилл. У нее в школьной сумке было полно коробочек с пастилками «Санди», мы выбирали, хотим мы с ментолом или с медом, а если не могли выбрать, то получали и те и другие. Ох, до чего же нам хотелось от нее отделаться!

Мне кажется, что это я предложила пойти на кладбище. Идти туда было довольно далеко, вдоль всей дороги в Сандвик, если, конечно, не бежать закоулками.

Она тащилась за нами как приклеенная. Мы с Йилл болтали друг с дружкой и не обращали на нее внимания, но я знала, что она за нами увяжется, именно на это я и рассчитывала.

Дело было в сентябре или октябре, потому что деревья стояли еще зеленые, но воздух уже холодил кожу. Мы были одеты в курточки и брюки, за спинами школьные ранцы, которые мы вечно за собой таскали. Мы все еще немного гордились тем, что ходим в школу.

Коробочек с пастилками хватило на всю дорогу до кладбища.

– А что мы будем делать там? – поинтересовалась Жюстина.

– Маму твою навестим.