Полководец - Елена Хаецкая

Девушка стояла перед домом, на фасаде которого была нарисована забавная танцующая козочка, и медленно произносила его имя. «Евтихий». Наверное, он улыбнулся. Во всяком случае, именно так тепло и весело становится на душе, когда улыбаешься. Он вспомнил, как осторожно прикасался к тонкой (будем честны — костлявой) талии, и тепло влилось в его ладони. Она морщила белый лобик над светлыми бровями. Остренький подбородочек, обтянутый повязкой, придавал ее бесцветному личику выражение непреклонности. Евтихия это умиляло и забавляло, потому что он знал, какая она на самом деле.

«Милая. Деянира. Моя госпожа».

В видении Евтихия Деянира вздрогнула всем телом, обернулась, стиснула пальцы и проговорила сама с собой:

«Евтихий. Боже, как я могла забыть парня, которого любила?»

А потом, без тени сомнения, позвала его вновь:

«Евтихий».

Ключ к человеку — его имя. Евтихий снова улыбнулся и открыл глаза. Он больше не боялся. Он опять стал Деянириным — то есть собой.

— …Мы могли бы принести и десять блюд, но не в наших правилах нести десять блюд, когда можно принести три. И мы могли бы принести и двадцать три различных блюда, но не в наших правилах нести двадцать три различных блюда, когда мы можем принести три, — вещал Дробитель.

Суть третьего и последнего испытания заключалась в том, что пленники должны были выбрать и съесть одно из трех блюд гномской кухни. Пробовать запрещалось, нюхать тоже. Для того, чтобы пленники не нарушили запрет и все-таки не понюхали, им обвязали носы тряпочками, пропитанными каким-то пахучим раствором.

Фихан протянул руку к одной из плошек, помедлил, затем взял вторую и медленно начал есть. Евтихий схватил ту, от которой отказался Фихан; что до Геврон, то она просто забрала оставшееся.

Как ни странно, еда оказалась сытной и вкусной. Никаких каверз, вроде запеченных червей, глиняных пирожков пли соломы в супе не наблюдалось. Несколько неприглядный вид придавало пище то обстоятельство, что она вся была мелко нарезана или даже перемолота: крупа, мясо, какие-то коренья, приправы, так что на блюдах лежала кашица неопределенного цвета.

Когда пленники насытились и отставили пустые блюда, им позволили снять с носов повязки.

Наступал кульминационный момент всего разбирательства — оглашение результатов экспертизы. Торжественность была немного умалена тем, что кхачковяр так и не явился; но Дробитель с успехом заменял его. По правде говоря, никто из ныне живущих не умеет так громко и важно изрекать фразы, вроде: «Испытуемые провалились!» Или: «Глупость испытуемых вопиет!» Или даже: «Поскольку мы не мучаем бессловесных, ящерица не будет накормлена испытуемыми!»

— …кроме Геврон! — Дробитель простер руку, указуя на женщину. Он не счел возможным просто тыкать пальцем в существо, наделенное несомненным интеллектом, как поступал по отношению к ее безмозглым сотоварищам. — Эта девица обладает разумом. К ней могут быть применены пытки по всем нашим законам!

Гномы заревели, затопали ногами и забили в ладоши. Некоторые хлопали по голове себя или соседа, и возле десятка плешивцев возникла настоящая суматоха — каждому хотелось дотянуться до звонкой лысины и хотя бы раз приложиться ладонью.

Перекрывая гвалт, Дробитель продолжал:

— Итак, Геврон, ты признана дееспособной и интеллектуально полноценной. Ты получаешь право ходатайствовать о предоставлении тебе гномского гражданства. Желаешь ты этого?

— Да! — закричала Геврон. — Да, желаю! Желаю! Миленький!

Она бросилась к Дробителю и обхватила его за шею.

— И я могу жить здесь? Не возвращаться в деревню? Не быть стряпухой? Не прислуживать старому пню?

— Ни один пень не будет обслужен тобой, — важно произнес Дробитель.

Геврон метнула на Евтихия с Фиханом ликующий взгляд, а Евтихий вдруг снова увидел то, что пригрезилось ему сразу после выхода из тоннеля: комнатку с низким каменным потолком, стол с едой, постаревшую Геврон и их с Фиханом, у нее в гостях. И снова ощущение покоя, счастья, а главное — правильности всего происходящего — охватило Евтихия.

Он больше не испытывал страха.

Общие восторги по поводу решения Геврон, особы, наделенной недюжинным умом и прочими достоинствами, долго не могли еще улечься. Но в конце концов Дробитель поднял сжатую в кулак руку, приказывая согражданам угомониться и выслушать последнюю часть приговора.

— Испытание едой было последним. Как вы могли убедиться, оно не таило в себе никакого подвоха, потому что мы, гномы, никогда не шутим с едой. Нам это не свойственно. Это фундаментальный обычай нашего народа. Кто подсыплет железную стружку в кашу собрата — да будет казнен. Единственный случай применения смертной казни. И он ни разу не был применен.

— Она, — сказал Фихан. И пояснил: — Смертная казнь.

— Он, — возразил Дробитель, сердито хмурясь в сторону Фихана. — Случай.

В Фихана полетели рукавицы, пуговицы и пряжки.

— Эй, ты! Безмозглый! Заткнись!

Фихан получил пуговицей в глаз, охнул и замолчал, приложив ладонь к веку.

— Испытание едой показало вас во всей красе и поставило точку в наших наблюдениях за вами! — сказал Дробитель. (Пуговицы и рукавицы все еще летели в Фихана, а заодно перепадало и Евтихию). — Воображающий себя умником эльф выбирал — хотя любой выбор был равноценен. Завистник и дурак человек-мужчина схватил то, что отверг эльф. И только женщина спокойно дождалась, пока ей не оставят выбора, и тем самым сохранила свой душевный мир. Поэтому Геврон получает гражданство и становится полноправной гномкой, к которой — если она подсыплет железную стружку в кашу соседа — будет применена смертная казнь. А вы двое признаны бессловесными и потому ваша судьба нас больше не интересует.

Фихан и Евтихий медлили, не зная, как им теперь поступать. Гномы вообще перестали обращать на них внимание. Они толпились возле Геврон, что-то наперебой ей рассказывали, а она смеялась и охотно хлопала их по плечам. Наконец Фихан сказал своему другу:

— По-моему, если мы сейчас уйдем, никто не заметит.

Так они и поступили. И даже не простились с Геврон.

Евтихий остановился у высохшего русла реки Маргэн. Когда-то, давным-давно, во времена великой вражды Таваци и Гампилов, Маргэн протекала под самыми стенами города и несколько месяцев в году была судоходной. По этой реке приплывали в город торговые суда, а иногда случались пиратские набеги.

Теперь от былого великолепия остался лишь широкий овраг, на дне которого росли кусты. Город виден был отсюда, как игрушечка: башенки, лесенки, зубчики стены. У Евтихия перехватило горло. Он сел на край оврага, чтобы перевести дыхание и вообще успокоиться. Хотя, наверное, следовало бы, напротив, поволноваться всласть и получить удовольствие от сильного чувства. Просто он к такому еще не привык.