Арифметика войны - Олег Ермаков

Руководство соседнего хозяйства обвинило пастухов конезавода в потраве, но – не пойман не вор, и до суда дело не дошло. Василина Евгеньевна попеняла Колядину, он отпираться не стал. На этом все и закончилось.

Но мысль о дурацкой сказке уже тлела. Раздувала ее и Наталья, считавшая Воронцово добровольной ссылкой. Ей не с кем было здесь словом перемолвиться, бабы, сплетничающие у магазина в ожидании фургона с хлебом, вызывали раздражение. Как будто жены офицеров возле гарнизонных магазинов не сплетничали. Но, видимо, там уровень сплетен был другой. Обзаводиться хозяйством она не хотела. Ждала, когдасрок кончится. В общем, Воронцово было еще одним местом службы. Ну а когда снялась и переехала в город семья Сергея, ее сарказму не было предела. Высокий костистый Сергей с перебитым длинным носом выглядел немного смущенным. «Сам посуди, Николай, – говорил он, разводя большими руками, – зять открыл фирму, пошел в гору, зовет механиком в автосалон, ну? Я-то лошадей люблю, как женщин, роса, ночное… Мне все это сниться будет!» В его голосе слышался надрыв. И он уехал, вернув дом конезаводу.

– Хотела бы и я видеть все это только во сне, – призналась Наталья.

Николай промолчал. Он продолжал строить хлев в выходные, налегал. Сергей, уезжая, подарил ему поросенка. Иногда ему помогал сосед, Валдис, литовец-лесник, сумрачный сероглазый неразговорчивый мужик с крупной головой, скошенными, как будто срезанными плечами, невысокий, но удивительно сильный, крепко стоящий на земле – носил обувь сорок пятого размера. Это он в Литве был лесник, а здесь работал трактористом; жил вдвоем с матерью, почему-то не мог найти себе жену среди воронцовских. Неказист был и молчун? Зато не пил и хозяйствовал с умом. Колядину он помогал просто так, по-соседски, изспортивного интереса,отметая взмахом увесистой ладони речи на тему: как же нам тебя благодарить, Валдис?.. и т. п.

Воронцовские мужики поначалу захаживали к новеньким, но нелюбезная Наталья быстро их отвадила. Николай особенно не протестовал, хотя и опасался прослыть бирюком. «Быть бирюком у алкашей? Это почетное звание», – заявила Наталья. Ну да, мужики были любители… И сам Николай не отказывал себе в этой маленькой радости. Но воронцовские, как говорится,керосинили по-черному. Самогонный дух витал по дворам. И загадкой почище сфинксовой было то, что конезавод процветал когда-то, совсем недавно, только что…

И уже приходил в запустение. Воронцовских рысаков продавали за бесценок – лишь бы не пали; одна конюшня закрылась и быстро превратилась в развалины, как будто подверглась артиллерийскому обстрелу. Техника ломалась и ржавела, ремонтировать ее было не на что. Транспортер на второй конюшне то и дело заклинивало, его нужно было полностью заменить, но на какие шиши? Специалисты собирали пожитки и уезжали отсюда.

Сергеева поросенка украли из недостроенного хлева, о чем Наталья нисколько не горевала. Ей хватало хлопот и с цыплятами, уже выросшими в молодых курочек и двух петушков. Да еще откуда-то приблудился кот, рыжий и зеленоглазый, как тигр; она имела неосторожность угостить его и что-то ему сказать, и все, кот прилип. Ему дали кличку Басё: Наталья как раз купила календарь, оформленный в восточном стиле, с японскими цветными гравюрами и хокку знаменитых поэтов. У Басё были крупная башка и обрубленный жизненными невзгодами хвост. Он крайне неохотно дозволял гладить себя, выражение глаз его при этом было мученическим.

Николай продолжал строить хлев, чувствуя себя фанатиком. Альянс Натальи с Басё немного воодушевил его. Он так уставал, что засыпал, глядя последние новости. Может, не стоило и вовсе их смотреть. Но в этой сказке Николай не хотел быть ребенком, прячущимся за печку… или в печке? от злых гусей… (кстати, вместо печки в доме стояла газовая колонка). Его возвращение на землю не было бегством от действительности. Наоборот, он шагнул в действительность – из морока учений, стрельб, бесконечного повышения боеготовности. Все это превысило что-то в нем, какую-то отметку, и вся военная жизнь представилась ему квазиреальностью. Он отказался участвовать в этой камарилье. И теперь наблюдал со стороны, как вязнут танки в чеченских хлябях. Пританцовывающий перед телекамерами министр в тельнике, с кривой улыбкой обещавший взять Чечню за три дня, был звездой этой новой вспышки квазиреальности. Точнее, хотел ею быть. Но мерк перед другими звездами. Нет, когда показывали чеченские репортажи, отставной капитан Колядин переставал клевать носом, скулы его напрягались, глаза темнели глубинным вниманием. Он читал между строк и угадывал больше, чем показывали и рассказывали. Хотя, надо признать, репортажи были откровенными. Когда батарея Колядина тонула в пыли у подножий Гиндукуша, взрываясь на минах, била по кишлакам, журналисты молчали или несли полную чушь.

Гиндукуш стоял, белел снегами сквозь сны.

Ну и что? Колядин вставал на заре и гнал табун, повесив сумку с обедом на луку седла. В роду у него не было крестьян, по крайней мере в обозримой перспективе: деды все мещане, отец – инженер-строитель, мать – учитель, дядя – военный летчик, другой – врач. И он не чувствовал в себе крестьянской закваски. Вернуться на землю Колядин решил сгоряча, идея его была утопической. Но он гнал поредевший табун на луга, прямо на дрожащий шар тяжкого солнца. Теперь он жил вопреки всему, вопреки прошлому и настоящему, вопреки обыденному смыслу, подчиняясь чему-то неясному, какому-то приказу неведомого командования. И что-то ему говорило, что эта операция не закончится провалом. Вопреки всему, как это и бывает…

Видел ли ты когда-нибудь шафран или только слышал о нем?

Санайи. Окруженный стеной сад истины

Майор Кардымов изнывал от жары; высота, на которой шел самолет, принесла облегчение на полчаса.

А ведь была уже осень. Но что тут о ней говорило? В этом ржаво-сером мире солнечных казней. Ежедневно над горами взлетал огненный меч и тысячи его копий обрушивались на шеи и головы людишек, суетящихся у подножия горных тронов. И облегчения не приносили ни тень, ни вода. Только взгляд на далекие ледники сулил еще что-то… Если эти ледники не были миражами.

Нет, бывалые говорили, что зима придет в свое время – и такая, что взвоешь от холода, если, конечно, останешься в Кабуле, а не поедешь в местные тропики – в Джелалабад или в пески Кандагара.

Кардымов не оставался в Кабуле: проведя там с неделю, он отбыл к месту своей службы, не в тропики, а в городок самой глухой и бедной провинции в сердце гор. Ну и действительно, еще на подлете Кардымов увидел сплошные хребты, нарезанные щедрой рукой аллаха, как щербет. «Что ж, – меланхолично подумал майор, утирая обильный пот со щек мокрым платком, – жил среди полей, поживу среди гор». Носовой платок был настолько мокр, что он уже подумывал, не достать ли банное полотенце. У майора был один чемодан. Он все-таки умудрился все необходимое уместить в один чемодан. Ему рекомендовано было взять: 1) бритвенные принадлежности, 2) несколько сорочек, 3) костюм повседневный и 4) костюм выходной, 5) две пары обуви, 6) молоток, гвозди, плоскогубцы (если бы пронюхали об этом гуманитарии из Европы, шуму было бы! Русский опер и его инструмент!). Ну и еще масса всего: утюг, кипятильник, скороварка, бензиновый примус. Ладно, хоть не заставили еще брать матрас, подушку да и кровать, разборную, армейскую, с сеткой и железными спинками. Плюс самовар – для задушевных бесед с местными падишахами да информаторами. Вообще-то майор Кардымов летел в богом забытую дыру для серьезных дел: создавать милицию, точнее, координировать ее работу, милиция-то там уже была, народная, под названием царандой; но, как предупреждали его, это лишь одно название, аморфное нечто, а ему предстояло наладить оперативную работу, сформировать заново провинциальное УВД, создать районные отделы и поселковые отделения этого самого царандоя.