Человек, который плакал от смеха - Фредерик Бегбедер

Охранник преградил мне дорогу к гримеркам. «У нас в Crazy не допускаются контакты танцовщиц с клиентами». Я понял, что Деа ускользнула через тайный выход, которым пользовался Ален Бернарден, сбегая от своих жен. Я подобрал с черной ковровой дорожки мое растоптанное сердце и вышел на авеню Георга V. От «Времен года» доносились звуки финальной схватки. Асфальт был усыпан осколками разбитых витрин, отражавших свет фонарей, как бриллианты из колье, сорванного с шеи балерины. Мне захотелось снова стать призраком. Я питал лютую ненависть к начинающемуся десятилетию. Я сбился с пути. У русских в ходу выражение «топографический кретинизм» — его придумал Венедикт Ерофеев. В книге «Москва-Петушки» герой никак не может выйти к Кремлю и чем больше пьет, тем чаще просыпается на лестничной клетке чужого незнакомого дома. Я такой же: ищу студию France Publique, а оказываюсь на площади Дианы у подножия уродского золоченого факела, окруженного туристами-некрофилами, щелкающими место, где погибла леди Спенсер. Странное это чувство — будто хромаешь на обе ноги. Хочется приземлиться, но страшно не подняться. Торговец песком принес мне свой незаконный товар и пожаловался, что вокруг полно грузовиков с полицейскими, но я его успокоил: «Сегодня вечером у них другие приоритеты — они спасают Французскую Республику». Над площадью витает запах горелой кожи от автомобильных сидений, земля периодически вздрагивает от взрывов, как когда-то во время концерта The Prodigy[219] на строительстве автодороги Дефанс, во время диких рейвов[220] Пэта Кэша.

Он теперь зовется Ури, носит бороду, черную шляпу и изучает Талмуд с Торой в израильской иешиве. Время течет, все поклонники моды и понимающие люди из 1990-х превратились в консерваторов 2020-х. Они те же, но на тридцать лет старше. Три десятилетия, проведенные за критикой общества потребления и халявными пирами, выработали у них аллергию на перемены. Когда тебе двадцать, будущее кажется неведомым завораживающим океаном. В пятьдесят это zadistes в масках, маленькие войны хештегов или стычка за флаконы «Аллюр» от Шанель между французскими рэперами Booba и Kaaris в дьюти-фри аэропорта Орли-Уэст[221]. Все смешалось в доме… Чьем доме? Трудно вообразить что-нибудь более нелепое, чем самый усталый прожигатель жизни в Париже, страдающий гипертонией, диабетом 2-го типа, артрозом фаланг и ворчащий на туалеты-унисекс в «Галери Лафайет». («Неужели мужчины отличаются от женщин только на войне?»)

Мои длинные волосы падают на лоб, борода скрывает выдающийся вперед и загнутый кверху подбородок. Брови у меня кустистые, глаза сидят глубоко и обведены темными кругами, губы слишком тонкие, зубы — дорогие импланты, а уши мохнатые, как у хоббита. По сути дела, я состою из одного только носа. Знакомые, сталкиваясь со мной на Елисейских Полях, первым замечают нос, выступающий из мохнатой головы, насаженной на длинную вялую жердь в дырявой вигони. Перед закрытыми бутиками на авеню Монтень фланируют саудиты в наушниках, их эскорт-девицы в жемчугах торопливо семенят к отелю Plaza Athénée. Мой нос лавирует между вышедшими на работу шлюхами. Актеры, игравшие меня в фильмах, были слишком красивы, а сейчас вокруг одни подонки в масках, разгромленные витрины, бомжи, мусор, обломки и ошметки. Я держусь подальше от авеню Марсо, добираюсь от Crazy Horse до Арки тесными улочками, но иду по прямой — в отличие от всех остальных обитателей ночного города, уткнувшихся в экраны своих iPhone 52.

Я забываю лица, но тело помнит места. Знаете, за что я люблю квартал вокруг Елисейских Полей? Все там напыщенно, фальшиво и «блескуче», за что «народ» и хочет здесь все подорвать. В этом периметре всегда располагались ультралиберальные прибежища разврата. Chez Régine, Mathis Bar, Studio А и Roxie Сандры Сислей — на улице де Понтьё, Elysée Matignon и Safari — на авеню Матиньон, Apocalypse — на улице де Колизе, Apoplexy — на Франциска I, 78 и Central, переименованный в Queen — на Елисейских Полях, 102, Keur Samba — на улице Ла Боэси, Raspoutine — на улице Бассано, Piscine — на улице де Тильзит, Niel’s — на авеню Терн, Puzzle — на улице Бальзака, Suite — на авеню Георга V, Man Ray — на улице Марбеф, Titty Twister — на улице де Берри. Сегодня я побываю в Manko и баре «Плазы» на авеню Монтень, на вечеринках на крыше в Fouquet’s Тома де Лавильжегю (сына Филиппа Лавиля)[222], в клубе Baron, теперь Medellin на авеню Марсо, 6, в Le Piaf на улице Жана Мермоза, в баре d’Apicius на улице Артуа и в ночном танцевальном клубе Le Madam на улице Ла Боэси, в Noto — над залом Плейель, в Matignon на авеню Матиньон и в Аrs, отделанном Ленни Кравицем[223], на улице де Пресбур. Адреса остаются прежними, названия залов меняются — в отличие от основного предназначения: любым способом сбежать от одиночества, не удаляясь от площади Звезды. Затеряться в толпе, нырнуть в темноту, прикоснуться к неприкасаемым, достать до дна, блеснуть на несколько минут и самоуничтожиться в баре или клозете. Я иду мимо пустых офисных зданий, и они оживляют воспоминания, бреду по улицам-машинам времени. На костюмированных вечеринках в Caca’s Club отродясь не бывало богатеньких туристов. Почему типы из VIII округа всегда заправляют рубашку в брюки, зачесывают волосы назад и потеют висками? Почему все на Елисейских Полях говорят на английском, русском или арабском, но никогда на французском?