Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

провинциальные говорки, в которых нет-нет да блеснет драгоценность, чистый золотой самородок языка, грубый и поэтичный, низкий и животворный.

Присаживался с ними по соседству в туристических ресторанчиках, смаковал под пиво кряканье и уханье, отрыжки, первобытные и родные звуки кормежки.

А все ж не нажористо. Так, перекусить. Вышел бы на московскую улицу, глотнул бы ее голосов – и сыт, и пьян. Да где ж та хлебосольная Москва? Москва его сюда и послала. Здесь ему жить. Здесь приказы получать и дела вершить.

Открыл он, как наесться, напитаться вдоволь, почти случайно. А оказалось – то, что доктор прописал.

Да, доктор прописал, домашний врач, церемонный старикан, старикан-истукан, болван, челюсть-положи-в-стакан.

– На воды, – сказал герр Остермайер, – вам бы на воды съездить, знаете, общеукрепляющее воздействие, успокоение, сон нормализуется, тактильные эффекты…

Иванов чуть не рассмеялся в голос. На воды! Привет, Тургенев и Достоевский, привет, девятнадцатый век, привет, русские в Европе! Ну уж нет! Я что ему, литературный персонаж, что ли?

А дома – нервически передумал. И поехал, как проклятый, в этот Баден-Баден за триста километров – отмокать.

Он ведь никогда воду не любил. Любил камень.

И в самом деле, бассейны его не впечатлили. Вода плюх да плюх, течет, булькает, омывает – и что?

Пожухлые отели. Ревматичные швейцары. Престарелые болонки на поводках у престарелых болонок человечьей породы. Позеленевшие мраморные маски в сырых гротах, чьи изъязвленные кальциевыми наростами уста извергают не вулканический страстный кипяток, а лишь тепленькую, чуть парящую водицу. Скука. В десятках дорогущих золотых часов на витринах торговых улиц тикает одинаковое, пустое, бездарное время отживающих свое богачей.

Но, как бы вопреки тихости и благополучному унынию, – по телу бежали порой русские плотоядные мурашки, набухшие в луковках кожных волосков пузырьки ужаса, которым дышит изнутри русский организм. Их-то бабушка и пробуждала в нем, печатая на машинке. На коже высыпала ярчайшая, болезненная сыпь, как в детстве от молотящих рубчатых литер.

Он сначала думал, что подхватил какой-то грибок, склизкую заразу, и поспешил к дерматологу. Но остановился на мосту через речку, ну и имечко, Оос, – услышал русскую компанию, устроившую пикник на берегу, машинально потянулся послушать, подкрепиться… И осознал, что дар его заряжен и силен, как бывало только в России.

Потом он разгадал секрет, прочел ландшафт. Узнал, что тут вся местность от Карлсруэ до Базеля – так называемый Верхнерейнский Graben, редчайший в Центральной Европе шрам, отпечаток не затухшей с древних времен Земли тектонической активности. О, как его ударило это слово Graben, граб-гроб-груб, и немецкое, и русское одновременно.

Он, почитав геологические статьи, представил этот Верхнерейнский грабен в разрезе: шов, скрытый разлом, зона хаотических сжатий и напряжений земной коры. Скальные основания Германии и Франции отталкиваются друг от друга по линии Рейна, порождая тектоническую дрожь, каменную трескотню, шум и смятение горных пород. Отсюда и берутся геотермальные источники, горячие, соленые воды, что под давлением поднимаются вверх по трещинам и изливаются на поверхность: избытки, излишки с жаркой дьяволовой кухни глубин. И русские писатели, вампиры, чуткие как раз к разрывам реальности, к безднам под непрочным покровом бытия, чувствовали скрытую механику этого места – и тянулись к ней.

Здешняя вода, перенасыщенная солью, густая, как бульон, кормит и поит город, изливаясь в термах. Лукавая стихия воды претворяется в постоянную игру с судьбой, в перемигиванье карт и вращение рулетки, похожей на колесо водяной мельницы. А под землей, под фундаментами игорных домов, крутятся шестерни тектоники, вспыхивают и угасают импульсы, порожденные растяжением земной коры. И вода несет в себе наверх, в бассейны и купальни, эхо нижнего мира, жаркие голоса преисподней, стуки подземных молотов…

Ими и питается русский язык.

Соседка прекратила печатать. Слышны теперь только приглушенные стуки колес. У нее маска на лице, белая, с пимпочкой клапана. Она похожа на ученого в лаборатории (теперь все похожи на ученых или на грабителей банков). Маска создает ощущение тайны и опасности. Да, именно эта смесь, тайна и опасность. Она всегда витала над бабушкиным столом с печатной машинкой.

Другие дети хотели животных, кота или собаку. А Иванов хотел ее, печатную машинку, механическое существо.

Его притягивала прорезь на ее красной металлической поверхности, открывающая вид в темное, чуть пахнущее графитом смазки, лоно, где сведены венчиком стальные тычинки рычажков с припаянными литерами. Имеющий лишь слабое представление о тайнах пола, он, однако, безошибочно определял это как бутон, место соития, опыления. Цвет же самой машинки был алый, легкомысленный, тревожный, как у губной помады; и это лишь усугубляло соблазн прорези.

Когда никого не было дома, Иванов снимал с югославской машинки нахлобученный бабушкой серый тканевый колпак, превращавший ее, красотку, в уродливый оплывший гриб без ножки. Гладил углы и поверхности. Касался пальцами клавиш. Нажимал их, осторожно подводя рычажок с литерой к самой бумаге.

Он никак не мог понять, почему буквы на клавиатуре стоят не по алфавиту, А, Б, В, Г, Д… Почему они перепутаны, перемешаны? Это шифр? Он никогда не видел других печатных машинок и думал, что у них-то клавиатура наверняка нормальная, согласная с азбукой. А у бабушки, у профессора, редактора, наверное, какая-то особенная машинка для особенного письма.

Он видел пару раз, что тексты из нее выходят на самом обычном языке – но обычный ли он? Или в них есть двойное дно, код, тайное послание? Не зря же, когда бабушка работает, она частенько запирает дверь и запрещает к ней входить?

Алфавит начинался с А, буквы заурядной, простодушной, траченой бесчисленными восклицаниями. Клавиатура машинки – с Й.

Й – что это за буква? Вроде и не буква, а недоразумение. Икотный звучок. Всхлип, будто кого-то придавило.

Но бабушкина машинка, красная, как кровь, как кремлевские звезды, как флаг страны, доказывала: Й – главная буква, таинственная и непостижимая; похожая на человека в головном уборе.

Осознав это, он стал подмечать, что Й как бы качает ему головой в диктантах и учебниках, на магазинных вывесках – Комиссионный, Овощной, Спортивный; в объявлениях на столбах, на газетных стендах, плакатах, расписаниях. Мелькает, следует за ним в толпе, в метро фигурой в шляпе. Да, в серой шляпе, в которую превращается та безымянная черточка над И.

Опасности от преследователя он не ощущал. Но чуял крепнущую меж ними связь. Человек-Й стал словно частью его самого, и он хотел отобразить его на бумаге, не написать от руки, а именно напечатать, отстучать клавишами.

Но бабушка запрещала ему даже касаться машинки, словно она драгоценный музыкальный инструмент.

И если бы машинка принадлежала кому-то другому, матери,