Сад камней - Яна Темиз

Но это точно. Фрукты были последним, что я отнесла. Чемоданы должен был относить Борис, я решила повесить белье и тогда уже позвонить ему, но…

Офицер выключил диктофон, принялся что-то бурно обсуждать с коллегой, после чего тот встал и отправился наверх. Сверху раздавались голоса – там было несколько человек, которые, наверно, делали то, что положено делать в таких случаях; дом окружен лентой, как подарок… ничего себе подарочек, что за мысли!..

Почему я оказалась внутри всего этого?! Почему меня держат за этой лентой и мучают дурацкими вопросами? Может быть, им кажется, что чем больше вопросов, тем лучше? Зачем, например, спрашивать, была ли она мне неприятна? Что я им – подозреваемая?! И какая разница, включала она пылесос, выключала?..

– Извините, мадам… Мария, – опередил ее готовое выплеснуться возмущение полицейский, – вы, наверно, думаете, что мы напрасно вас задерживаем. Но, видите ли, вы очень важный… свидетель… – он явно с трудом вспомнил не часто употребляемое английское слово, и Маша тоже не сразу вспомнила его значение: значит, я «важный свидетель», а не подозреваемая, уже хорошо! – Вы можете помочь нам установить точное время смерти. Я понимаю, вы пережили такой стресс, и вам тяжело вспоминать, но…

– Я вспомнила все, что могла. А время смерти… я не знаю, я же ее не видела…

– Конечно, но вы слышали, как она включала пылесос, значит, в то время…

Значит, в то время она еще была жива. А когда я пришла с бельем и… в общем, тогда уже… то есть ее, что, убили в тот короткий промежуток?! Сколько я пробыла дома? Вынула белье из машины, сложила в специальный таз, чтобы донести… что-то еще собирала.

То есть убийца наблюдал за моими передвижениями и выбрал этот небольшой промежуток времени?.. А если бы я пошла туда раньше?!

– Вы понимаете, мадам, – он словно читал по ее лицу, – что чем быстрее мы разберемся во всем этом… особенно во времени…

– Да, – послушно кивнула Маша, – но… но ведь я никого не видела! Никто не выходил…

Или меня спасло то, что я хлопнулась в обморок? Впервые в жизни – ни во время беременности, ни в период взросления, ни после тяжелого гриппа… никогда, не то что наша принцесса любимая, у той вечно то голова кружится, то в глазах темнеет! Я уронила белье, сползла по стенке… неизвестно, сколько я там провалялась, мне-то показалось, секунду-другую, но кто знает? За это время кто угодно мог… нет, не пройти мимо, это вряд ли, я же прямо у лестницы свалилась, на проходе… но через балкон уйти он мог успеть. А куда? В соседний дом, а оттуда… господи, это не мое дело! Главное, убийца не должен вообразить, что я могла его видеть или что-то заметить! Я ничего не заметила, кроме… крови, тела… совсем ничего!

Никто не ходил по их улице, было самое жаркое время дня: кто у моря, кто в бассейне, кто прячется дома под кондиционером, никто в это время не ходит по улице без дела.

Дело было у нее, Маши, да еще, как выяснилось, у убийцы.

– Подумайте, сколько времени примерно вы провели дома, прежде чем вернуться в последний раз?

– Я думала… я не знаю…

«Потрясающая женщина! – подумал про себя полицейский. Его звали Нихат, и служил он в полиции не так давно, однако свидетелей опрашивать ему приходилось не раз, и он знал, какая это морока. – Удивительная! Отвечает только на поставленные вопросы, сначала думает, вспоминает, потом говорит, ничего не придумывает на ходу, не уверяет, что все знает… насчет розетки увлеклась было, но и то: собственное предположение вспомнила. Вот повезло! Эта если уж что уверенно скажет, значит, так и есть… вот и английский мой пригодился в кои-то веки! А красивая какая… есть на что посмотреть! Не то что эти тощие русские, которые тут обычно…»

– Если хотите, можно попробовать… я, наверно, смогу повторить какие-то свои действия, а вы засечете время… только… – она замялась.

– Да? – ее предложение привело его в восторг, и Нихат был готов на любые уступки.

– Мой сын… он волнуется… можно я к нему схожу? – Мишка был с Борисом и его дочерью, потому что Татьяну тоже допрашивали, и как он переносил свалившееся на них «приключение», было неясно.

И куда нам теперь, между прочим, переезжать?! Завтра приедет Николай, заявятся хозяева дома, в этом доме убийство, и о нем, скорее всего, придется забыть, сможет ли Татьяна быстро найти еще какой-нибудь дом, неизвестно… а еще допросы эти – и бродящий по поселку убийца!..

– Скажите, а мы все-таки сможем сюда переехать? – проблемы надо решать, никто же не решит их за тебя.

– Сюда? – полицейский удивился. Он явно забыл о ее проблемах и думал только о своих. – Нет, это исключено… здесь сейчас работают… и у нас специалистов мало, мы вызвали из Дидима, но когда они еще приедут… нет, этот дом мы запрем и опечатаем… разве что та половина?

На той половине живут хозяева… вернее, теперь уже только Айше и муж Эмель, но какая разница? Надо будет хоть ухитриться как-то забрать уже принесенные вещи, пока они все не опечатали… черт, почему все это свалилось на мою голову?!

И Ланы, конечно же, нет! И неизвестно, когда появится! Как всегда, черт бы ее побрал.

Уехала с утра, а уже почти вечер… с этим англичанином… как будто ей мало прекрасного мужа и этого придурка Стаса… Мишку с ним не сравнить… господи, как же я ее ненавижу!

От мысленно произнесенного слова ей стало нехорошо. Словно та же тошнота, как при виде крови убитой женщины, подступила к горлу.

Маша никогда не думала, что именно она испытывает к сестре.

Сестра была – и все. Существовала, создавала проблемы – и тогда Маша испытывала вполне понятную досаду, или злость, или недовольство. Сестра выходила замуж, переезжала, влюблялась, писала стихи, и Маша отдавала себе отчет, что испытывает удивление, непонимание, раздражение… может быть, легкую зависть, тотчас же заслоняемую законной гордостью за себя саму и свои правильные и нормальные с точки зрения здравого смысла поступки.

Но все это были кратковременные, сиюминутные чувства, они имели вполне конкретный источник в виде поступков сестры… а в целом?

Когда Лана была вне поля ее зрения, когда ее многочисленные проблемы не становились Машиными, когда она не заявлялась ни с того ни с сего в самое неподходящее время, когда не просила посмотреть очередные стихи, когда не плакала из-за безответной любви, когда о ней хоть несколько дней ничего не говорили родители, когда не звонил Мишка – что она испытывала к сестре тогда?..

Любила ли она ее?

Маше никто никогда не задавал такого странного прямого вопроса, и она сама себе никогда его не задавала. Как это: любишь ли ты младшую сестру? Можно спросить, любишь ли ты, например, мужа… многие ведь не любят, правильно? Правильно, правильно, зачем далеко ходить… сына-то как назвала?.. Чтоб почаще произносить такое с детства привычное, такое родное имя… слава богу, у Николая отца зовут Михаил – все довольны. Так вот про мужа можно: подумать, самой спросить, ожидать вопроса. А про сестру, или родителей, или детей – про них такое не спросят. Потому что тогда можно заподозрить спросившего, что он сам не испытывает этих естественных, всем полагающихся чувств? Или потому, что никому действительно не приходит в голову, что родных – самых родных, данных нам, не нами выбранных! – можно любить, или не любить, или завидовать им, или чувствовать к ним еще что-то, помимо положенного… положенной любви…