Жена - Мег Вулицер

– Правда? – Его это, кажется, обрадовало. – Не знал.

– Что ж, теперь знаешь.

– Я люблю тебя, Джоани, – вдруг сказал он, и я подумала, что, возможно, он даже не врет.

Наш разговор ненадолго меня успокоил, и вскоре я согласилась выйти с ним на улицу, в весенний вечер и оживленный гомон Гринвич-Виллидж, где музыка лилась отовсюду. Джо повел меня на ужин в «Гранд Тичино», и я съела тарелку спагетти аль бурро [15], единственного блюда, которое я тогда заказывала в итальянских ресторанах, к его огромному раздражению. Джо ел мозги. Несмотря на поздний час, ресторан был забит битком; в Нортгемптоне такого не увидишь, там все рестораны закрывались рано. Джо рассказывал о бессонных ночах на Бэнкрофт-роуд, о том, как бродил по комнатам своего безрадостного дома, приносил Кэрол мазь от потнички и смотрел, как та размазывала мерзкое оранжевое желе по попе младенца.

– Я так рад, что убрался оттуда, – заявил он, поедая мозги. – Думал, сдохну в этом доме. Так что спасибо. Спасибо, что спасла от такой жизни, хоть это вышло и неожиданно.

– Не за что, – отмахнулась я, а он потянулся и взял меня за руку.

– У тебя губы в масле, – сказал он. – Все губы блестят. Ты, наверно, святая. Святая Джоан.

Вскоре мы заговорили о другом, но под конец ужина он признался, что расставание с Кэрол и Фэнни принесло ему не только облегчение, но и горе. Срывающимся голосом он говорил о том, как держал на руках свою малышку, касался родничка – мягкого места на головке, где кости у младенцев пока не срослись.

– Я тебе помогу, – машинально вырвалось у меня.

– Ты ничем не сможешь мне помочь.

Невозможно понять чувство утраты, что испытывает молодой отец, сказал он. Но я, как ни странно, его понимала. У нас обоих в голове нарисовался образ брошенной малышки, маленькой девочки, названной литературным именем Фэнни Прайс. Пройдет несколько недель, и Джо напишет жене спокойное письмо с покаянием, точнее, продиктует мне приблизительный черновик письма, а напишу его я. Оно будет трогательным, искренним, но не слишком сентиментальным; он набросает примерный план выплаты алиментов и пособия на ребенка, который они оговорили с его другом-адвокатом Недом, и попросит разрешения видеться с дочерью раз в месяц, вдыхать ее запах с нетерпением живущего отдельно отца.

Я помогала ему по-своему, чем могла. Мы прожили в «Уэверли-Армз» несколько недель; я не сбежала, и лишь секс помогал скрасить безрадостные дни, что тянулись перед нами, каждый неотличимый от предыдущего. Я стирала свои трусы и чулки в маленькой грязной раковине в нашей комнате коричневым куском мыла, и после высыхания те стояли колом. Туалет в коридоре плохо смывался, после других жильцов в бачке оставалась моча и туалетная бумага – желеобразная жижа, напоминавшая суп с яйцом, что мы ели в Китайском квартале. Иногда мы с Джо часами бродили по улицам, останавливались на крылечках зданий и целовались, как делали многие парочки.

Но в основном мы сидели в комнате, и я знала, что рано или поздно мы озвереем и начнем бросаться друг на друга, если будем долго торчать взаперти в этом крошечном пространстве. Впрочем, он никуда уходить не собирался; он был писателем или планировал им стать, ему нужно было место для работы. У него имелись кое-какие сбережения, но он намеревался потратить их на Кэрол и малышку – на первое время их бы хватило. Я, в отличие от него, не испытывала непреодолимой тяги к писательству. В колледже он побуждал меня писать, но в Нью-Йорке говорил лишь о своей писательской карьере, и я не возражала. Мне казалось, мне писать не о чем, и даже если и было о чем, Элейн Мозелл убедила меня, что это бессмысленно. Пусть Джо пишет рассказы, думала я, а я тем временем пойду и найду работу в дополнение к небольшому доходу, которым обеспечила меня бабушка. Я позвонила знакомым, воспользовалась сетью связей, образовавшейся у меня еще в школе, вспомнила, что мама Кэнди Маллингтон из Брирли возглавляла отдел кадров в издательстве «Боуэр и Лидс». Миссис Маллингтон согласилась встретиться со мной, и мне дали работу ассистентки редактора; редактора звали Хэл Уэллман. Джо пришел в восторг; он радовался, что я нашла себе полезное занятие, и еще больше обрадовался, узнав, что я буду работать в издательстве, то есть целыми днями находиться среди книг и редакторов; когда у него появится роман на продажу, все они могли стать потенциально полезными контактами.

Офис «Боуэр и Лидс» занимал девятый этаж много этажного известнякового здания на углу Мэдисон-авеню и Сорок шестой улицы. По утрам, когда Джо еще спал, я садилась на поезд до Центрального вокзала. Он признавался, что просыпался ненадолго, чтобы посмотреть, как я снимаю ночнушку. Каждый день он замечал, что я выгляжу так же, как вчера; он не замечал течения времени и воздействия силы земного притяжения.

Мир, где теперь проходили мои дни, оставался для Джо загадкой. Он радовался, что ему не приходится в нем жить, и вместе с тем мечтал оказаться в нем, понаблюдать за мной в моей кабинке, где я сидела и принимала звонки для дружелюбного краснолицего мистера Уэллмана. Работы у него всегда было по горло.

– Какой он? – спросил Джо.

– Мистер Уэллман? Чудесный человек. Все мне про всех рассказал, объяснил, как все устроено в издательстве. Кажется, я для него не просто девочка на побегушках. Он разрешает читать рукописи из «помойной кучи».

– Везет тебе, – съязвил Джо.

– В помойной куче нет ничего плохого, – возразила я, – кроме качества работ. Но кто-то должен их читать.

По вечерам я приносила домой полную сумку рукописей. Мы садились на кровать в номере и поражались, какую ерунду пишут люди.

– Только послушай, – говорила я, – вот роман, называется «Мужество, укажи мне путь». Начинается так: «Честер Мэкки искал счастья в бильярдных и пивных, но однажды понял, что счастье нельзя купить».

Эта ужасная писанина нас обнадеживала, ведь мы все примеряли на себя. Читая жалкие литературные экзерсисы других людей, мы вели себя так, будто были выше этого, хотя я еще помнила «В воскресенье у молочника выходной» и этот рассказ не давал мне покоя. Но, должно быть, он был исключением. Иначе откуда у Джо такая уверенность, что в общей куче рукописей в «Боуэр и Лидс» – сплошь безнадежное дерьмо? Он знал разницу между плохим рассказом и хорошим и мог отличить один от другого. Его собственные рассказы со временем станут лучше, думала я. Когда он написал «Молочника», он был еще очень молод, не ведал, что творит, а теперь – теперь уже стал намного опытнее.

Однажды мы отправились на вечеринку домой к старому другу Джо Гарри Джеклину и его жене Марии. Те жили в отдельном доме на Гроув-стрит, в одном из тех, где вход прямо с улицы. Когда мы пришли, на лестнице толпились люди, а из квартиры тянулся густой шлейф марихуанового дыма. Джо бережно провел меня сквозь толпу, здороваясь со старыми приятелями по Колумбийскому университету и тому краткому отрезку его жизни, что он прожил в Нью-Йорке с Кэрол. Люди удивлялись, встретив его, и, разумеется, еще больше удивлялись, увидев с ним меня, – это было заметно; ему приходилось быстро объяснять ситуацию, и он пытался отшутиться, хохмить («Сменил модель», – сказал он кому-то из приятелей, – «обменял старую на новую. Эта лучше ездит. И посуду не бьет»). Я быстро поняла, что Кэрол никому особо не нравилась, но прежде друзья не решались сказать ему об этом; теперь же можно было озвучить правду, и все этому обрадовались.