Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Этому обаятельному господину Тодорову она отдала все, что имела. Никаких мелких гешефтов, достать где-то десяток сигарет, а потом перепродать с барышом в несколько пфеннигов – это не для Сильвии. Она хотела провернуть крупное дело. Но в результате Тодоров подвел ее под расправу.

Я обо всем узнала, потому что Сильвия организовала мне встречу с этим господином, в Тиргартене, на определенной скамейке. Тетя твердо верила, что мне будет чрезвычайно полезно поговорить с образованным и обеспеченным болгарином о тамошних обстоятельствах.

Он должен был держать в руках некий условный знак, но этого не потребовалось. Я уже издалека узнала его. С виду точь-в-точь такой, как описывала Сильвия. Меня ждал весьма привлекательный, одетый в серое, седовласый, ухоженный господин. Однозначно преступник. “Бедная Сильвия, – подумала я, – нарвалась на брачного афериста”.

Издалека я заметила, как уголки губ у него разочарованно опустились: я для него интереса не представляла. Совершенно неказистая, одета бедно.

Мы обменялись несколькими вежливыми фразами, а потом он сказал с сильным славянским акцентом:

– Азарх закрыли.

Закрыли? Я как дурочка уставилась на него, переспросила:

– Что вы сказали?

– Арестовали ее, – пояснил он.

Через день-два после того, как тетя отдала ему все свои деньги, он явно настрочил донос, чтобы избавиться от нее. Мне надо пойти с ним к нему домой, сказал Тодоров, он даст мне хлеба. Как в дурмане, я пошла с ним на Шаперштрассе. На пороге комнаты он велел мне подождать. Напротив двери виднелся письменный стол с выдвинутым ящиком. И там я увидела перстень Сильвии. Я часто любовалась этим перстнем, и он очень мне нравился – большой, закрывающий всю нижнюю фалангу ее среднего пальца и выше, и работа прекрасная: крохотные птички как бы клевали осколки самоцветов. Уже по причине филигранной ручной работы перстень стоил уйму денег.

Тем самым последние сомнения развеялись: он даже успел обчистить тетину квартиру. С идиотской ухмылкой он обернулся ко мне и задом задвинул ящик. Потом дал мне краюху хлеба. До того черствую, что мы с Идой Канке даже с помощью зубила не сумели ее размельчить. И хотя все было ужасно, обе хохотали до слез.

Господин Тодоров дал мне еще две пары полушерстяных чулок. Толстый материал никогда не сидел гладко, вечно сборился или, как говорят в народе, шел борами. При всей моей нищете такие чулки я носить не могла. Подарила их Иде Канке.

– Ах, неужто до сих пор выпускают! Полушерстяные чулки! – с блеющим стариковским смешком радостно вскричала она.

На следующий день я первым делом отправилась в мастерскую, где работала Сильвия. Рассказала Элизабет Рихольд, что случилось.

– Как только Азарх могла так поступить? – вздохнула она. – Советская еврейка затевает делишки с идиотским спекулянтом!

Мастерскую после ареста Сильвии тщательно обыскали.

– Она поступила так не ради себя, – сказала я, – а ради меня.

Тут на глаза у Рихольд навернулись слезы:

– Хорошо, что вы мне об этом сказали. Азарх несколько экзальтированна, но теперь я вижу ее в совершенно ином свете. Никогда бы не подумала, что она такой добрый человек.

Тетушку Сильвию я больше не видела. Спустя много лет после войны я случайно оказалась за столом в компании, где зашел разговор о ювелирной мастерской Хофера. Одна из участниц сказала:

– Вы только подумайте, там работала советская еврейка, некая Сильвия, которой несказанно повезло жить под такой защитой. А она по глупости и жадности занялась крупными спекуляциями, ну и попалась.

Я не стала ничего уточнять, просто спросила:

– Она уцелела?

– Нет, подробностей никто не знает. Говорят, ее расстреляли.

5

Странное настроение царило на перроне в Загребе. Я беспокойно расхаживала туда-сюда, ожидая, когда поезд отправится. Когда я поворачивалась спиной к зданию вокзала, впереди висели зловещие сизые тучи. А оглянувшись, видела лучезарно-голубое летнее небо.

Потом хлынул проливной дождь. А спустя считаные минуты на фоне черных туч возникла двойная радуга. Она сияла такими роскошными красками, каких я в жизни не видывала. Меня охватила глубокая благодарность. И я мысленно сказала: “Спасибо Тебе за этот знак. В Библии радуга – символ завета. Значит, Ты не отменяешь завет со мною. То есть я буду жить”.

Достигну ли я своей цели? Удастся ли мне через Болгарию и Турцию вырваться на свободу? Вот о чем я спрашивала себя тогда снова и снова. Все мое существо было натянуто, как струна. Снова и снова поезд стоял в чистом поле, снова и снова нам приходилось делать пересадку, и часто мы не успевали к нужному поезду. Пока что добрались до Хорватии, и мне было здорово не по себе в этой аннексированной нацистами стране. Я слыхала, что усташи[23] лютуют еще свирепее, чем СС. Я предпочла бы вообще не выходить из вагона в хорватской столице. Но ведь так приятно хоть чуточку размять ноги. Девчушка лет шести плясала вокруг нас, просительно протягивая тощие ручонки. Мы опять сели в поезд, который через несколько минут тронулся в направлении Софии.

Была уже середина сентября 1942 года. В последние берлинские недели я собирала бумаги для этой поездки. Началось все с визита к Херберту Кёбнеру, который изготовлял и доставал документы, необходимые для бегства из Германии. Его сына Хайнца я немного знала: он руководил хором в Старой синагоге. Сквозь решетку, за которой пели хористы, я часто видела его лицо, словно расчерченное растром. Он был помолвлен с очень красивой художницей-графиком, которая тоже жила у Кёбнеров. Белокурые ее кудряшки в общем-то не слишком сочетались со смуглой кожей и карими глазами. Она жила на нелегальном положении, под фамилией Хенце, и с величайшим тщанием выполняла практическо-техническую часть работы над фальшивками.

Эрнст Вольф твердил, что его кузену для фальсификаторской конторы требуется умная и надежная подопытная особа, поэтому денег он с меня не возьмет. Мне это очень польстило, и я ему поверила. Правду об их сделке я узнала гораздо позже.

Сперва надо было достать документы, которые Кёбнер мог подделать. Ханхен Кох сразу же предложила организовать что-нибудь подходящее. В общинной прачечной, где она работала в конторе, бывало множество народу. И из кармана пальто, висевшего в коридоре, она стащила удостоверение какой-то клиентки.

Случайно фамилия этой женщины оказалась Абрахам, урожденная Хирш. Вполне возможно, она могла предъявить безупречное арийское генеалогическое древо, однако обе ее фамилии звучали типично по-еврейски. Госпожа Кох сразу смекнула, что мне не годится удостоверение, которое у любого вызовет подозрения.

Удостоверение Йоханны Кох с фотографией Марии Ялович. Штемпель на фото подрисован от руки, дата рождения подделана.