Бог, страх и свобода - Денис Драгунский

Потому что таков был нечистый образ жизни. С тесными комнатами, общим сортиром и редкими походами в баню. Нечистый по-латыни — incestus. Вот именно. Тысячелетние культурные запреты рухнули в советской коммуналке.

Агрессивно-свальный образ жизни в сталинскую эпоху — вот что влечет домохозяек. Им хочется залезть в чужую постель. Вломиться в чужую жизнь. Въехать в комнату соседа, освободившуюся после домохозяйкиного доноса. Вот почему они ненавидят «Дом-2» — как свое несбывшееся желание. И в самом деле, почему это надо смотреть по телевизору, когда при Сталине все это вторжение в приватность было в натуре? В реале, так сказать. Вот тут, в нашем коридоре.

При чем тут Солоневич?

А он все это написал в своей книге. Он демистифицировал старинные представления о том, как работает государство. О том, что существует благолепный консенсус между народом и его владыками. Или наоборот — жестокие владыки грабят народ, а народ время от времени устраивает бунт. Беспощадный, но бессмысленный, а потому легко подавляемый.

Все не так. Есть технология власти. В тоталитарном государстве не обойдешься одними убеждениями или одними репрессиями (хотя и пропаганда, и ГУЛАГ работают на всю катушку). Нужен большой слой населения, с которого сняли намордник и позволили грызть ближнего своего. Речь идет о придонном социальном слое, о подонках общества. Иначе ни в каком тоталитарном государстве не хватит людей в погонах, чтобы нагнать страх на народ.

Выражаясь по-ученому, в основе советской технологии власти лежало институирование психологии маргиналов. Солоневич называет это проще и вместе с тем глубже — «ставка на сволочь».

Большевики, пишет Солоневич, сделали ставку на человека с волчьими челюстями, бараньими мозгами и моралью инфузории. На человека, который в групповом изнасиловании участвует шестнадцатым. На человека, который решение своих убогих проблем ищет во вспоротом животе соседа. «Реалистичность большевизма выразилась в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно».

Советская сволочь — это так называемый «актив». Солоневич подробно описывает путь, который проделывает деревенский или городской бездельник и горлопан, карабкаясь к заветному посту в гор— или сельсовете, к партбилету и корочке сотрудника ГПУ. Многие отваливались по дороге и попадали в тот же ГУЛАГ. Но для «активиста» другого пути не было. Потому что трудиться или учиться он все равно не мог, не хотел, не считал нужным.

Единственное, что умел «активист», — доносить, убивать, а главное — воровать. Масштабы бардака, охватившего страну плановой экономики, еще долго будут поражать воображение исследователей. Но Солоневич буквально на пальцах объясняет, что этот бардак — всего лишь способ существования многомиллионной армии «активистов». На самом низовом уровне существовал обмен услугами между колхозным начальством, местной торговлей и местной милицией. Но система не была замкнутой. Мужика, у которого уводили корову, которую забивали, а мясо отдавали милиционерам и в лавочку «Главспирта» в обмен на водку, — этого мужика приходилось пускать в расход.

Таким образом, решались сразу несколько политикотехнологических задач. Многомиллионная банда «актива» и низовой администрации получала надежный самопрокорм. Народ был порабощен, потому что сволочь жила и паразитировала в его толще. Далее, вершки «актива» были надежным и дешевым кадровым резервом. И наконец, общая атмосфера бардака позволяла вождям пролетариата купаться в византийской роскоши — и в нужный момент попадать в тот же ГУЛАГ.

Таким образом, сталинский бардак — это единственно возможный способ продлить существование государства-урода, лишенного политической конкуренции и рыночной экономики.

Но нет зла, которое длилось бы сто лет. Великая революция Хрущева: десталинизация и строительство пятиэтажек. Одно невозможно без другого. Сталин мог быть общим отцом только в атмосфере коммуналки. Отдельная квартира для простого труженика — для советской истории это штука посильнее полета Гагарина. Это прорыв в космос культуры из хаоса инцеста и каннибализма. Брежнев сделал следующий шаг. Он стабилизировал сословия: репрессии чиновников сделались редчайшим исключением; политические доносы работали только в области чистой политики. Уже нельзя было сообщить, что сосед клевещет на советскую власть, и на этом основании занять его жилплощадь, да и сама организация ЖКХ этого не позволяла. Эпоха Горбачева — возможность свободно говорить; эпоха Ельцина — свободно действовать; эпоха Путина — попытка стабилизации уже на следующем этапе развития.

Естественно, многим домохозяйкам это не нравится. Они хотят назад, в «одну семью», со всеми ее агрессивно-инцестными прелестями. В этом, как мне представляется, секрет вечной привязанности к Сталину со стороны отдельных психосексуально незрелых личностей. Они еще надеются, что придет Самый Главный Самец (он же Отец Народов) и накажет их обидчиков (злых самцов поменьше) и обидчиц (обнаглевших старых самок). И под шумок им перепадет чего-то сладенького.

Мы, однако, живем в правовом государстве. Защита прав человека лежит в основе нашей демократической конституции.

Однако права человека — это штука тонкая. Например, у человека есть право собственности. На то, чем он владеет (по наследству или заработал). Но у человека нет прав на незаработанную собственность. Точно так же со свободой высказываний. Любой человек имеет право высказывать свое мнение. Даже если это та самая сволочь, о которой пишет Иван Солоневич. Однако это не значит, что мнение сволочи имеет для нормальных честных людей хоть какое-то руководящее значение.

Жить стало хуже, жить стало скучнее, дорогие товарищи. Пришел и на нашу улицу траур. Сын ответит за отца, потому что кадры ничего не решают. Есть человек, нет человека — проблема все равно остается. Поэтому вот вам другие писатели, а также худшие и бездарнейшие поэты нашей эпохи.

Подобные речи слышишь каждый день, каждый час. И в самом деле, окружающая действительность — а она окружает нас все плотнее, давая все меньше шансов прорвать вражеское кольцо, — дает немало поводов для грусти. Скучное ТВ, официоз или пошлость в газетах, сжатие пространства политической и экономической свободы. Пустые потуги на державность, неумелые попытки создать новую грозную идеологию, шпионские процессы, общенародная истерика по поводу безопасности и терроризма, без малейшей попытки увидеть социальные корни этого психического явления. Грустнее же всего — настроение широких масс, которые маршируют с портретиками усатого батьки, жадно вслушиваясь в кремлевские причитания о позитивной роли указанного батьки в строительстве государства, которого давно уже нет. А также о его решающей роли в достижении победы, плоды которой почему-то не достались победителям. Массы надеются на реабилитацию номер два. А люди, хоть чуть поднявшиеся над уровнем невежественных масс, со страхом ожидают реставрации тоталитаризма.

Рискну утверждать: массы могут кое-чего дождаться, но желанного тоталитаризма народ все равно не получит. Поясняю: могут поставить один или сто памятников мужчине с усами и трубкой. Могут внести какие угодно исправления в школьные и вузовские учебники, написать и издать новую (наконец-то официальную!) историю Великой Отечественной войны. Но все это будет — так, ерунда, подачка этим самым широким массам. Апельсин девочке, которая надеялась если не на замужество, то хоть на «катеньку». Простите, что я так груб — жизнь не располагает к изящным эвфемизмам.