Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

– Стоять! – рявкнул уже Орлов. – Ко мне! Становись!

Собрав вокруг себя дюжину человек, он построил их колонною по три, скомандовал: «На руку!» и повел скорым шагом к мосту. Татары и персы слишком были заняты избиением расстроенных рот, и маленькому отряду удалось пробиться к переправе и на тот берег. Тех же, кто осмеливался стать на пути, опрокидывали решительным штыковым ударом.

И даже прорвавшись за мост, Орлов приказал идти скоро, еще скорее, торопясь добраться до леса. На самой опушке, не слыша погони, он сам все-таки оглянулся.

На оставленном берегу несчастных егерей били, валили с ног, срывали мундиры, панталоны, исподнее. Нагих, униженных, дрожащих от страха их сгоняли в толпу, кололи копьями. Орлов сморщился, шмыгнул носом, сплюнул и последним исчез за деревьями…

II

В секретарской комнате, несмотря на ранний час, уже толпился народ. Все в окружении государя знали, что Николай Павлович поднимается рано, в семь утра уже начинает перебирать бумаги, и никто не хотел рисковать оказаться «в нетях», когда вдруг будет призван по службе.

Иван Федорович вошел, и все головы повернулись ему навстречу. Флигель-адъютанты вскочили и склонили головы в поклоне коротком, но весьма и весьма почтительном. Генерал-адъютанты поднялись и потянулись навстречу, спросить о семье, о здоровье. О службе не говорили. Все и так знали, что Иван Федорович выделен из общего ряда и не просто вызван, а призван к государственному делу исключительной важности.

Хотя, в чем состоит важность этого дела, большинство собравшихся здесь объяснить затруднились бы. Как, собственно, и остальное население российской столицы. Знали, что далеко от Петербурга, на юге стоят огромные горы, украшенные белыми шапками. Слышали, что по этим горам скачут на лошадях совершенно дикие люди, в таких же огромных шапках, только не снеговых, а скроенных из овечьих шкур; люди эти обвешаны оружием от макушки и до самых до пят и готовы каждую секунду то ли выпустить пулю, то ли рубануть шашкой. Доходили слухи, что за горами этими лежит страна Грузия, где гордые мужчины красиво пьют вино из рогов, изукрашенных серебром, в то время как стройные женщины с осиной талией кружатся в мучительно-сладостном танце. А недавно в газетах с удивлением прочитали, что есть там еще страна Персия, которая ни с того ни с сего вдруг направила свою армию в пределы Российской империи и хочет страну Грузия захватить и уничтожить, почти совершенно непонятно к какой своей выгоде.

А более никто ничего не знал, но и не желал в этом никому признаваться. Но при этом весьма завидовали Ивану Федоровичу, которому в который раз выпал случай отличиться в глазах государя. Теперь уже не Александра Павловича, а его младшего брата.

Генерал-лейтенант Паскевич, командир первого пехотного корпуса, знал, что многие считают его счастливчиком, незаслуженно обласканным вздорной дамой Фортуной. Доброжелатели донесли ему, что и отец в ответ на восторженные крики соседей: «Ваш сын гений! Гений войны» сказал, расправляя усы, свисавшие к самому подбородку: «Шо гений, то не гений! А шо везе, то везе». Но Иван Федорович на отца своего зла не держал и обиды не помнил. Федор Григорьевич, малороссийский помещик, будучи всего лишь коллежским советником, сумел определить сына в Пажеский корпус, а там уже ловкий Ваня сам принялся карабкаться по известной лестнице так быстро, как только мог. А мог он так, что мало кто успевал не то что держаться рядом, а хотя бы проводить взглядом.

В двадцать семь лет полковник командовал егерским батальоном, сражаясь с турками при князе Багратионе. При сменившем Багратиона Каменском он уже генерал-майор и командует сводным отрядом из двух мушкетерских полков. Когда же грянула война с французами, генерал Паскевич принял пехотную дивизию во второй армии под началом опять же князя Багратиона. Дрался под Салтановкой, стоял насмерть в Смоленске и при деревушке Бородино. После, уже командиром корпуса, преследовал французские войска до Парижа. Командовал гвардейскими дивизиями, назначен был генерал-адъютантом, сделался кавалером почти всех орденов Российской империи.

Теперь, подходя к середине пятого десятка своей долгой нелегкой жизни, Иван Федорович был полон сил и желал доказать врагам и завистникам, что совсем недаром отмечен и судьбой, и начальством, и обоими императорами. Он знал, какое ожидает его назначение, и подготовился к разговору с государем, насколько это возможно было в нынешних обстоятельствах.

– Ну и вообразите, господа, его положение?..

Громкий голос выдернул Ивана Федоровича из азиатских просторов и вернул во дворец российского императора. Говорил флигель-адъютант, сидевший за столом у самой двери, молодцеватый, с открытым, хорошим лицом, которое только портили следы оспы, не слишком, впрочем, заметные. Паскевич порылся в памяти и вспомнил его фамилию – Елецкий, князь Елецкий. Начал службу поручиком, когда Иван Федорович командовал еще гвардейской дивизией. Но имени его вспомнить не мог и недовольно поджал губы. Иван Федорович не любил, когда его подводила память. Государь Николай Павлович известен был тем, что помнил имя, фамилию, чин любого человека, с которым его знакомили. Такой памяти можно было только завидовать, но следовало развивать собственную. Будущее предполагало сближение с людьми совершенно иного круга, чем привычный ему за последнее десятилетие службы. Но чье положение обсуждает этот мальчишка? Неужели его – генерал-лейтенанта Паскевича!

– Государь утром, месяц назад, объявляет князю, что он замешан в уголовном преступлении. Тот в ужасе, предполагает, что ниточка потянулась из крепости. Ну, вы понимаете сами… Нет, действительно уголовное дело. Якобы его экипажем задавлена женщина. И кучер уже признался. Князь все отрицает, государь в гневе. Назначает комиссию. И что же выясняется, господа?

– Долгорукий был занят другой женщиной, – с какой-то ленивой развязностью процедил другой офицер, также затянутый в рюмочку и уверенно державший подбородок поверх тугого и высокого воротника. Его Иван Федорович встретил впервые. «Новое царствование, – подумал он, – новые люди. Да ведь и я сам человек вовсе не старый…»

– Если бы другая женщина, – усмехнулся Елецкий. – Это был… другой Долгорукий!.. Да, господа, – повысил он голос еще больше, стараясь перекрыть шум, поднявшийся в комнате. – Какой-то дальний родственник нашего князя въезжал в город также через Московскую заставу и помял колесами своей коляски несчастную. Кучер испугался и погнал лошадей, а седок – тоже не решался объявить происшествие сам.

– Хорошо, с Долгорукими нам понятно. Но отчего же признался кучер?!

Иван Федорович тоже еще более вытянулся: казус обещал быть весьма интересным.

– Дальше история становится совсем мерзостной, – поморщился дежуривший адъютант. – Оказывается, полиция наша, сверив записи на заставе и взяв в подозрение князя, привлекла к допросу его кучера. Несчастного выпороли плетьми, а посулили денежную награду и вольную… Как за что? За чистосердечное раскаяние и немедленное признание вины.

– Но это же… – заволновались слушавшие. – Так и каждого из нас могут по одному слову дворового… Полиция приглядывает за порядком, но кто будет приглядывать за полицией?