Зершторен - Александр Александрович Заборских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Играем в «Дон-дон-дери», каковой процесс просто нельзя описать, чтоб не утомить слушателя всей той нелепостью и бессмыслицей предмета эмпирики.
Никогда не верил тому выражению, будто бы пот может катиться по телу ручьями, пока не облачился в свой доспех в то первое своё знаменательное лето моего хомячьего вудуизма и не встал в нём под тридцатиградусный зной, не начал бегать с детьми, играя с ними. Пот капал с бровей мне на глаза, и, сморгнув эти холодные капли, я продолжал, не останавливаясь, веселиться вместе с ребятнёй, визжащей от восторга и радости… Пот катился по спине непрерывным хлаждящим ручьём, стекал до самых джинсов, вбираясь в пояс. И лишь раздевшись в конце рабочего дня, когда за окнами начинало чуть смеркаться, я представал абсолютно мокрым: футболка, потемневшая на десяток тонов; всклоченные мокрые волосы; красное, распаренное лицо; и в довершение: синие кеды, посеревшие от пыли, застоявшейся под накладными ботами хомяка. Но каждый тот день я уходил домой счастливым и, умывшись, а порой и нет, валился спать. Затем просыпался ночью под электронную синтез-трель будильника и пытался что-нибудь написать, стуча по клавиатуре старого ноутбука, лелея мечту о карьере писателя, в то время как мама смотрела шестые сны, а кот валялся на моей согретой постели…
Хомячок.
Друг.
Человечек.
Барсук.
И всё же чаще всего дети называли меня «белка»…
………………………………………………………………………………………………………
Ко мне часто приходили девочки. Маленькие девочки. С мамами или папами. И я с ними играл.
… Одно время со мной соседствовали разного рода торговцы. В одну из зим напротив кондитерской стоял лоток с замороженным мясом птицы и рыбы. Торговец и периодически сменяющие его люди, сменщики и сменщицы, были от меня в восторге. С одной из них я до сих пор здороваюсь на улице при редких встречах. Она мне всегда улыбается и говорит: «У, ты мой хороший, здравствуй!» Она сильно постарела за это время. С той зимы, когда мы с ней познакомились, два товарища по несчастью: в ту пору были ужасные морозы и нам приходилось стоять на холоде: ей, торгуя курятиной и рыбой, и мне, раздавая листовки, потому лишь, что хомяка попросту увезли на другую точку. Его увозили. Нечасто. Но я это особенно ощущал, для меня это было потрясением… я стал с ним неразделим. И как он не мог быть живым без меня, так и я медленно без него чах. И дети скучали без него тоже. Плакали, буквально ревели, когда девушка-администратор говорила, что хомячок уехал отдыхать. Даже фирменный шарик не мог утолить всё то детское горе от потери верного друга.
«Папа, де мифка, мифка де? Де мифка, пап?»
Слышал я.
Или белка. Или барсук. Или человечек. Или хомяк…
… Она очень постарела. Ещё тогда, во время нашего знакомства, она была уже стара. По ней было видно, что порой она злоупотребляет спиртным. В иные дни от неё просто разило этим этиловым смрадом. Но к ней у меня была какая-то безразличная к её недостаткам симпатия. Может, из-за того, что я не знал её толком, не видел её в том непотребном упитом виде мерзкой пропойцы, в виде отупевшей, нажравшейся, вонючей забулдыги, злобно матерящейся и несущей всякий вздор. Или мне просто была приятна та её искренняя ко мне любовь. Беспочвенная, спонтанная, интуитивная любовь… да и я любил её. Насколько это было возможно. Та беспричинная любовь друг к другу двух плохо знакомых людей. Или, быть может, она всегда хотела сына, и я как раз таки и пришёлся – казался – представлялся – ей тем нерождённым сыном, в том идеальном её воззрении на меня? Мы плохо знали друг друга. Я до сих пор не знаю её имени. Но она мне улыбается. Я ей улыбаюсь. Когда мы встречаемся на улице… Два любящих друг друга существа.
Но это не любовь, это – просто симпатия…
У неё была дочь. Она и сейчас наверняка есть где-то на этом свете. Но сейчас я её уже не вижу гуляющей с кем-то за ручку, как это бывало. В одно время она мне очень нравилась. Такие вот непредсказуемые гормоны. У меня буквально всё бурлило внутри, когда она проходила мимо. Если я был не в костюме, мы лишь украдкой бросали взгляды друг другу, не проявляя особого интереса. Но в ипостаси глубинного тотемного божества я раскрепощался. Да и она уже не ощущала стеснения. Увидев друг друга, мы бежали с распахнутыми объятьями и, встретившись, крепко обнимались. Она произносила при этом довольно и протяжно «бра-а-ат!», а затем «покрути меня». Ей тогда было то ли тринадцать, то ли четырнадцать. У неё была большая грудь. Да, я это приметил. И мне нравилось тайно и бессовестно смотреть на её рано развившиеся прелести и наслаждаться этим зрелищем, будучи затворником тёмной пасти. Но я не придавал особого значения её замечательным формам, которые, не буду врать, меня сильно возбуждали (и часто эта тринадцатилетняя девочка, гумбертовская нимфетка, была участницей моих эротических фантазий в волшебном монистическом процессе самоублажения: я безжалостно мял её груди, сосал их и облизывал; ласкал её промежность, сливался с ней в чудесном акте соития – и когда густой выпрыск серо-белого эякулята оставался плавать в унитазе бесформенной жемчужной бляшкой или же оставался засыхать на пододеяльнике ли или в платке желтоватым пятном, я испытывал стыд. Стыд за свои педофильские мысли…)
Но стоило мне её увидеть вновь прогуливающейся по улице, как желание во мне возгорало с ещё большей силой, и в унитазе снова плавали бляшки, и снова на тканях оставались палевые пятна былой запретной чувственности. Выходит, я лгу, когда говорю, что был равнодушен к её телу… чёртов враль. Без тени стеснения.
Ко мне часто приходили девочки. Маленькие девочки. С мамами или папами. И я с ними играл.
И я не перестаю удивляться, до самых этих времён моего синхронного гипертекста, насколько маленькие девочки могут быть прекрасны. Прекрасны, как ангелы божьи, лучезарны, неописуемо восхитительны, как фарфоровые куколки, оберегаемые от пыли стеклянным колпаком в коллекции какого-нибудь ценителя раритетной красоты. Вот и мне всегда хотелось объединить это волшебное стечение генетической комбинаторики в собрание таковых видовых чудес. За
