Зершторен - Александр Александрович Заборских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не помню того первого дня, когда раскрутил кого-то из детей. Наверное, я понравился какому-то ребёнку настолько, что мне захотелось отблагодарить его за эту его любовь и нежность – и я начал его крутить за руки. Его лицо озарялось беззубой улыбкой и удивлённой радостью. Оказавшись снова на ногах, эта малявочка лишь покачивалась, водя руками в воздухе, и ухало, и охало от новых впечатлений.
С тех пор это и началось. Ко мне начали сбегаться толпы, чтобы почувствовать эту непередаваемую эмоцию полёта.
Когда ко мне приходили новенькие, я показывал сначала пальцем на них (потому что хомяки не умеют разговаривать), потом на себя, а затем выставлял вперёд руки, сжимая кулаки, делая вид, будто что-то беру, и делал один оборот вокруг своей оси. Никто поначалу не понимал, что от них хотят. Поэтому я поднимал вверх указательный палец (кому интересно: у этого хомяка было четыре пальца, прямо-таки как у всех канонических мультяшных персонажей); это значило «внимание!». А дальше всё зависело от роста ребёнка. Если совсем кроха, то кружение предстояло за руки. Если уже настолько высок, что кружение за руки будет просто опасно, то я разворачивал растерянного ребёнка спиной, обхватывал за пояс и уже в таком виде начинал свой беспрецедентный аттракцион. Но по прошествии недель и даже месяцев, дети начинали привыкать и к первому, и ко второму способу верчения, эрго – мне предстояло придумать для них что-нибудь новое – и я решился брать их прямиком на руки, как невест, и крутить уже в таком виде. Кто был первоиспытателем этого принципа, визжали от страха, вцепившись в меня кошачьей хваткой.
Именно с тех самых пор Хомяк стал культовым – уже не предметом и даже не личностью – местом. Сам магазин и прилагающиеся площади улицы – стали мной. Это была экспансия. Рядом со мной назначали встречи и свидания. Рядом со мной родители оставляли своих детей и шли по своим делам, потому что знали, что здесь, рядом с Хомяком, безопасно. И, что немаловажно, весело и нескучно. Я был магнитом.
Магнитом, привлекающим; притягивающим массы.
Я был истинным центром. С собственной орбитой. Был мерилом их потребностей. Мерой их интереса и влечения. Я был их волей. Олицетворением их несбывшихся надежд и мечтаний. Их желаний, которые страшно и стыдно исполнить. Даже упомянуть о них. Я был аллюзией. Живой и постоянно маячившей у них перед глазами. Аллегорией всех их поражений и неудач. Их бесцельно прожитых жизней…
… Я по очереди кручу хохочущих детишек. Я понимаю, чего они с нетерпением, с трясучкой ждут, по тому, как они встают: если хотят за руки, значит, протягивают мне руки; если хотят обхватом за пояс, то встают ко мне спиной (очень-очень давно ко мне с родителями ходил совсем маленький мальчик: он подходил ко мне на своих коротеньких ножках, поворачивался ко мне спиной и, тычась в костюм попкой, лепетал: «А меня за зывотик! Меня за зывотик!» Я обхватывал его «за зывотик» и медленно начинал крутить. Он молчал. Лишь когда я его отпускал, он, качаясь, пытался дойти до мамы или папы, падал к ним на подставленные руки и говорил: «Гавава кужица…»); если же кто-то решался на третий способ – на руках – то вставал ко мне боком (здесь был нюанс: если становились левым боком, то я для своего удобства разворачивал их к себе правым, потому как являюсь левшой).
Я вижу с высоты своего буддистского взора пытающуюся протиснуться ко мне маленькую девочку. Белая, кружевная шапочка, розовая маечка с жёлтым рисунком – щенком, – синие бриджи и розовые топоточки. И голубые, большие глаза, ищущие меня во мраке раскрытого исполинского зева. Девочка от досады, что ей не дают ко мне подойти, выпячивает губки и обиженно хмурится, поглядывая на маму, которой совестно расталкивать чужих детей, поэтому она тоже безропотно ждёт. Когда моё монаршее внимание снизойдёт до её чада… – влетают мне в голову скотские мысли.
Мне жаль эту скромную малютку; расталкивая жмущихся ко мне девочек и мальчиков, я подступаюсь к ней и протягиваю руки; она же, обрадованная, подаёт мне свои ладошки, и я начинаю её крутить.
Она запрокидывает голову, открывая от удовольствия рот, показывая мне свой язык и белые зубы, в то время как её мама говорит ей наставительно, что показывать язык «нехорошо».
– Доча, рот-то чё раззявила?
А я продолжаю: один оборот, два, три и далее до тех пор, пока не чувствую то, как в моих руках ладони девочки начинают обмякать. Это сигнал того, что уже хватит, иначе ребёнок просто выскользнет.
И я постепенно останавливаюсь, отпускаю её, довольную, умилостивленную, удовлетворённую… так, как ни один мужчина в её жизни не сможет удовлетворить… никакими мыслимыми и немыслимыми способами, какими бы изощрёнными те ни были.
В прошлом мне вспоминается этот детский их лепет во время и после кружения, в этом процессе нирваны, когда их сущность сливалась с моей… Никогда не забуду: я держал её, маленькую, совсем крошку, за пояс и делал обороты вокруг своей оси, шаркая кедами; мне виднелись лишь её ноги, очерчивающие эллипсисы, а она вдруг сказала с придыханием: «Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Меня поразило это. Возбудило во мне всю мою энергию, какая только во мне существовала и могла существовать. И сейчас, спустя почти десятилетие, я понимаю, что ни одна женщина не говорила мне лучших слов, чем те, слова той маленькой женщины, которую мне удалось всецело ублаготворить, все её желания и прихоти. Ни один секс с кем-либо в моей жизни не был сравним с этим: с этим единением душ, души детской и души юношеской, двух девственных разнополюсных начал, которые непроизвольно слились в единое проявление взаимной любви… Тогда во всём мире были только мы друг для друга, и нужно нам было лишь это: ты да я на этом свете…
«Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Слышу я до самых этих дней.
Мы играем в догонялки.
Прятки.
Стоим все
