Бессмертный избранный - София Андреевич

От стены до стены здесь пять шагов. Это даже не дом, так, лачуга, в которой можно поесть и переночевать. Мне, проведшему все детство в длинном доме наместника, с шестью сонными, в каждой из которых были свой собственный очаг и окно, это место кажется ненастоящим.

Вернувшись в Тмиру после замужества Инетис, я скитался, ночевал где попало — в поле, в лесу, на сеновалах, в хлевах. Я искал Сесамрин, я надеялся, что она вернется. В пустом доме наместника отец тосковал о той, которую потерял — и я знал, что мое возвращение не изгонит эту тоску из его сердца.

Я голодал, бывало, жевал сорванные прямо в поле колосья. Кутался в рваный корс, стуча зубами от холода, забирался в ясли к телятам, чтобы согреться и согреть их. Я покинул отчий дом и с тех пор всего два или три раза ночевал под крышей другого дома.

Комната в самом захудалом из них смотрелась хоромами в сравнении с этим крошечным домом.

— Можете есть все, — говорит сестра Улиса достаточно громко, и я отвлекаюсь от раздумий. — Я ушла.

Она подходит к кровати, забирает лежащий рядом со мной плащ, быстро накидывает его на плечи и выходит за дверь.

На мгновение прохлада и ночь врываются в дом, и пламя едва не сдувает сквозняком, но дверь закрывается, и снова становится светло и тепло. Улис вытирает тряпкой остатки муки со стола, достает плошки.

— Может, ты огонь разведешь, благородный? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Орфуса в углу лежит. Похозяйничай.

Я поднимаюсь и подхожу к очагу. Вскоре в нем уже пылает огонь. Я вешаю котелок на крючок и вскоре у нас есть вкусная и ароматная горячая похлебка. Пока я разливаю еду по плошкам, Улис чистит чеснок. Он предлагает мне, и я не отказываюсь, хоть и не привык. Но в Шиниросе, видимо, как-то по-другому готовят еду. Горький вкус чеснока вовсе не портит вкуса наваристого супа. Я выпиваю остатки похлебки прямо из плошки, а потом Улис потчует меня лепешкой, натертой чесноком, и я съедаю ее с удовольствием, которого сам от себя не ожидал.

— Кажется, благородный, тебе понравится жить в Шиниросе, — замечает он, слушая мои похвалы.

Мы съели почти всю похлебку, и мне хочется чем-то отблагодарить сестру Улиса, но он качает головой, когда я предлагаю дать еще денег.

— Думаешь, я не видел, что в пабине ты последние кольца отдавал? — спрашивает он. Это шиниросское слово для обозначения самдуна, а какое же все-таки асморийское? — Оставь себе. Ты мне хорошо заплатил. Я поделюсь с ней.

В карманах моего корса пусто, если не считать свертка с мозильником и пары денежных колец. Я не могу наложить заклятие на ее огонь или воду, единственное, что мне здесь может подчиниться — орфусы, когда-то бывшие травой. Ирония — обладая магией, позволяющей вылечить почти любую хворь, в доме женщины, которая помогла мне, я бессилен. Я со вздохом усаживаюсь перед стопкой спрессованного помета, отщипываю кусочек, подношу к огню, чтобы видеть и чувствовать. Магия двоелуния уже ослабела, но, возможно, кое-что получится.

— Что задумал, благородный? — спрашивает Улис, но я делаю ему знак рукой, и он замолкает.

Не вмешивается, но настороженно наблюдает, как я протягиваю руку с кусочком помета к пламени, как шепчу быстро и еле слышно слова заклятия.

— Кружите, кружите, теперь с огнем дружите, из тени и ветра для тепла и света, соткана связь травой, гори, но не сгорай, оставайся собой.

Орфус ярко вспыхивает, когда я бросаю его в огонь. Пламя жадно вслушивалось в мои слова, хоть и не собиралось им подчиняться, а вот трава, которой были когда-то эти чуть подгнившие брикеты, не может противиться моей власти. Кусочек вспыхивает. В домике становится светло, как днем, и тепло, как в разгар Жизни. Я поднимаюсь с колен, отряхиваю руки и поворачиваюсь к неподвижно стоящему рядом Улису.

— Орфуса теперь суха. Этими брикетами она сможет топить очаг еще целый чевьский круг.

Я гашу огонек в плошке — он горит зря. Мы укладываемся спать, не туша очага — пламя резвится, играет, радуется, и сырость, притаившаяся на стенах и в углу, постепенно отступает под напором сухого тепла. Я доволен собой — я не остался неблагодарным.

Я набредаю на сожженный мост через Шиниру уже к середине следующего дня. Вокруг лежат тела — много тел с выклеванными глазами, в чужеземной одежде, со странными надписями на руках и ногах. Это разбойники, напавшие на деревню Серпетиса. Никто не предаст их воде, земле или лесу, им придется гнить здесь до тех пор, пока земляные насекомые не пожрут их плоть, пока птицы не склюют лица, пока вода не смоет мясо с костей. Я долго стою над ними, разглядываю, думаю. Воины наместника забрали тела погибших шиниросцев, но врагов побрезговали даже отдать реке. Их поганые жизни окончились не менее поганой смертью. Я бы плюнула в лицо каждому из убийц, но не желаю даже краем своей магии касаться их мерзких тел.

Обводной тракт широкой ровной лентой вьется вдоль леса, и все, что мне теперь нужно — просто идти по ней. Тракт — не тропинка среди пляшущих деревьев. Теперь мне не сбиться с пути. Воды во фляжке почти не осталось, но мне не по себе набирать воду так близко от мертвецов, и я решаю идти дальше. Вдоль тракта много деревень. Быть может, где-нибудь смогу пополнить запасы.

Главное — не попадаться на глаза стоящим у леса солдатам наместника. Им маги, расхаживающие вдоль леса, наверняка не понравятся. Я спускаюсь в овраг, стараюсь идти вдоль дороги, не привлекая внимания, иногда забредаю в тень деревьев. Но мои меры предосторожности оказываются лишними. До самого вечера ни один друс не блеснул на солнце. Ни одного солдата не попалось мне на глаза на ведущих в лес тропах, и я уже начинаю думать, что наместник отозвал своих воинов обратно в Шин.

В конце дня мимо проезжают подряд сразу три повозки. Я прячусь за деревьями, помня о своем обещании, и улавливаю краем уха разговор. Селянки везут овощи для Шинского рынка. Одна из них сетует на солдат наместника, которые проверяют мешки и часто ухитряются своровать пару-тройку наливных яблочек или горсть орехов, или огурец покрупнее.

— Пока доедешь до Шина, в мешке половины нет. Каждый норовит нос сунуть, сладу нет с ними.

— А ты пожалуйся мигрису, Висела. Пусть он поможет, — задорно отвечает ее товарка.

— И заберет за помощь остальные полмешка? Ну уж нет, спасибо. В деревне таких помощников хоть за вихры потаскаешь, а тут…

Они обе смеются и продолжают разговор, но я уже не разбираю слов.

Я ночую под сенью леса, не заходя вглубь, чтобы не потеряться на одной из бесчисленных троп. Утром мимо проезжает еще одна повозка, и я так устала, голодна и просто умираю от жажды, что решаю просить о помощи.

Кое-как пригладив волосы, я выхожу на дорогу и протягиваю вперед раскрытые ладони. Повозка уже близко, я вижу, что это двуколка, которую еле тащит старая тощая кобылка. Заметив меня, она всхрапывает и резко замирает, заставив сидящих в двуколке мужчину и женщину дружно охнуть.