Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер

– ФБР, мэм, – сказал почти лысый и поднял к ее глазам жетон.

У следствия есть вопросы к Лоуэллу по поводу пожара в Ветеринарной диагностической лаборатории Джона Турмана, это Калифорнийский университет в Дэвисе.

– Будет лучше, если он придет к нам поговорить по собственному согласию. Так и передайте ему, – сказал один.

– Кто такая Ферн? – спросил другой.

Выпущенных Лоуэллом крыс в большинстве отловили, но не всех. Вопреки мрачным прогнозам отца, некоторые из них пережили и ту зиму, и следующую. В конечном счете они узнали, что значит жить полной жизнью: у них были путешествия, приключения и секс. Еще много лет в Блумингтоне наблюдали особей окраса “капюшон”. Крыс находили в общежитии – одна облюбовала ботинок в шкафу. В кофейне в центре города. Под скамьей в университетской часовне. На кладбище Данна – за обедом из лютиков на могиле времен Войны за независимость.

4

И вот мне исполнилось пятнадцать лет. Как-то я катила на велосипеде одна по чудесному осеннему кампусу Индианского университета, и меня окликнули по имени.

– Розмари! Подожди, остановись! – кричал кто-то.

Я остановилась – Китч Чалмерс, теперь уже студентка. Казалось, она была искренне рада встрече. – Розмари Кук! Привет, подружка, сколько лет, сколько зим!

Китч отвела меня в студенческий клуб, угостила колой. Начала болтать о том о сем, а я сидела и слушала. Она жалеет, что была такой оторвой в юности, и надеется, что я не повторяю ее ошибок. Некоторые вещи, если сделал, то уже не исправишь. Теперь она остепенилась. Вступила в студенческое сестринство, учится хорошо. Скоро получит степень и мне советует подумать о том же. А вдруг из тебя выйдет отличный учитель, сказала она. (До сих пор не понимаю, как это могло прийти кому-то в голову, но именно учителем я и стала.)

У нее симпатичный бойфренд, сейчас он в Перу по работе, но звонит каждую неделю обязательно. Наконец она спросила, писал ли нам когда-нибудь Лоуэлл. Ей – нет. Ни словечка с того дня, как они расстались. Она думает, что заслуживала большего. Мы все заслуживали большего, сказала она, мы славное семейство.

А потом она рассказала мне о том, чего я раньше не знала, – об их последней встрече. Она провожала его на тренировку по баскетболу, и тут они столкнулись с Мэттом. Моим любимым аспирантом Мэттом из Бирмингема. Которого я не видела с тех пор, как пропала Ферн.

Который знал, как я его люблю, но даже не попрощался.

Оказалось, Мэтт уехал из Блумингтона вместе с Ферн. Он удивился, что Лоуэлл первый раз об этом слышит. Шимпанзе, которых вот так резко отлучали от семьи, иногда умирали без каких-либо видимых причин, от одного горя. Поэтому Мэтта отправили попутчиком, точнее, он сам вызвался помочь ей в переходный период. Он отвез Ферн в психологический центр в Вермиллионе, штат Южная Дакота. В этом центре жило более двадцати шимпанзе, а руководил им некий доктор Алжевик, о котором Мэтт ничего хорошего сказать не мог.

Ферн явно страдала от потрясения и ужаса, связанного с переездом, тем не менее доктор Алжевик разрешил Мэтту видеться с ней всего лишь несколько часов в неделю. Он сразу посадил Ферн в клетку, где уже содержались четыре шимпанзе крупнее и старше, а когда Мэтт предупредил, что Ферн никогда еще не жила среди шимпанзе, и спросил, нельзя ли ввести ее в их компанию постепенно, доктор Алжевик сказал “нет”. Она должна выучить, где ее место, сказал он. Должна выучить, что она такое.

“Не выучит – откажемся ее держать”, – сказал доктор Алжевик. За все время, что Мэтт провел в центре, Алжевик ни разу не назвал Ферн по имени.

– И тут, – рассказывала Китч, – Лоуэлл просто слетел с катушек.

Она попыталась утянуть его на тренировку, боясь, как бы его не отстранили от игры с Марионом. Он же должен чувствовать ответственность перед товарищами, перед всей школой, да перед всем городом, елки-палки, убеждала она. “Не надо, черт побери, говорить мне про ответственность, – отвечал он (сомневаюсь: Лоуэлл в жизни не употреблял выражения «черт побери»). – Мою сестру посадили в клетку”. Они сильно повздорили, и Китч порвала с ним.

Китч не была знакома с Ферн и понимала суть событий не лучше прочих окружающих. Чрезмерная и необъяснимая реакция Лоуэлла поразила ее.

– Я сказала ему, что не хочу встречаться с парнем, который проиграл Мариону. Зря я так, конечно, но мы всегда жутко ругались. Я думала, потом помиримся, как обычно. Он тоже сплошь и рядом нес черт-те что, не только я.

Но эту часть я уже едва слушала, в ушах у меня звучала предыдущая фраза: “Мэтт говорил, в этой Южной Дакоте с Ферн обращались как с каким-нибудь животным”.

Мне достаточно трудно простить себе поступки и чувства своих пяти лет и совсем невозможно – поведение в пятнадцать лет. Лоуэлл, услышав, что Ферн сидит в клетке где-то в Южной Дакоте, той же ночью пустился в путь. Я, услышав то же самое, притворилась, что не слышала ничего. Сердце как будто подпрыгнуло и засело в горле, пока Китч рассказывала, и я не могла ни допить колу, ни слово произнести через этот мерзкий пульсирующий мясной ком.

Но по дороге домой в голове прояснилось. Пяти кварталов хватило, чтобы я сказала себе: в конце концов все не так уж плохо. Добрый старина Мэтт. Двадцать шимпанзе, с которыми она подружилась, новая семья, обезьянья. Клетка – явно временное пристанище, а дальше – переезд на папину ферму. Лоуэлл не способен доверять и верить. У Лоуэлла талант сразу перескакивать к самым безумным выводам, думала я.

И потом, если с Ферн действительно были какие-то проблемы, Лоуэлл уже разобрался. Он поехал в Южную Дакоту и сделал, что нужно было. А потом отправился в Дэвис, в Калифорнию. Так сказало нам ФБР. Мое собственное правительство. С чего бы ему лгать?

За ужином я как всегда отмалчивалась. Высказанное слово превращает личное знание в общее, и стоит шагнуть с этого обрыва, назад уже не повернешь. Не говорить ничего – дело более-менее поправимое, и со временем я убедилась, что зачастую это наилучшая стратегия. Мой путь был тернист, но к пятнадцати годам я уже стала верным его паладином молчания.

5

А дальше я попыталась больше никогда не думать о Ферн. К отъезду в колледж я на удивление преуспела в этом. Все произошло так давно. И я была так мала. Без нее я прожила намного дольше, чем с ней, да и мало что помню из тех лет.

Я уехала из дома последней из детей. И хотя мама дала согласие на эту “заштатную авантюру”, первый год ее голос по телефону дрожал. Провести дома каникулы перед вторым курсом я не могла, иначе потеряла бы право на сокращенную плату за учебу, как для резидентов штата. И я осталась в Калифорнии. Мама с папой навестили меня в июле.

– Здесь, по крайней мере, жара сухая, – повторяли они, хотя какая разница, если температура взлетает за сорок. Мы поколесили по кампусу; без комментариев проехали место умышленного поджога – лаборатория функционировала полностью.

Потом родители вернулись в Блумингтон и в августе переехали в другой дом. Странно это – сознавать, что снова живешь там, где ни разу не была.