Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер

Когда Дэ Чжун заговорил по-настоящему свободно, его перевели в государственную школу. У родителей были на него большие планы, и они включали в себя математические классы в Северной старшей школе Блумингтона. В 1996 году (я уже была в Дэвисе) мама позвонила мне в школу и рассказала, что Дэ Чжуну светит Калифорнийский университет в Беркли. “Вы могли бы с ним сойтись”. Моя недолгая вера в нашу дружбу буквально заразила маму. Она никак не желала оставить эту идею.

По-корейски обезьяна – вон-сун-и. Так это слово звучит; не знаю, как правильно транслитерировать.

3

Тем временем Лоуэлл на зубах дополз до старшей школы. Лоуэлл-старшеклассник оказался куда уживчивей прежнего Лоуэлла. Он перестал требовать, чтобы мы поехали к Ферн, и редко упоминал о ней, как и все мы; держался холодновато, но вежливо. И на дом опустился мир, как тонкий снежный покров. Однажды на День матери Лоуэлл подарил маме музыкальную шкатулку, игравшую тему из “Лебединого озера”. Мама несколько дней над ней проплакала.

Его закадычным другом по-прежнему был Марко, хотя его мать уже не так привечала Лоуэлла, после того как приятели наворовали карамельных палочек в “Сахара-март” на Третьей улице, были пойманы и публично отчитаны.

У него был спорадический роман с девочкой по имени Кэтрин Чалмерс, которую все звали Китч. Она была из мормонов. Ее строгие и упертые родители народили девять детей, и присматривать за Китч выпало двум старшим сыновьям. Каждый взялся за дело по-своему. Один возникал у нас на пороге и отводил Китч домой всякий раз, когда ей случалось нарушить свой комендантский час. Другой покупал для нее бутылки “Бунз фарм”[8], чтобы ей не приходилось приставать к незнакомцам. Штудии моего отца указали бы вам, что такое сочетание – весьма убогая модель коррекции поведения. Репутация у Китч была сомнительная.

У Чалмерсов Лоуэллу не позволяли даже приблизиться к спальне Китч, а в нашем доме соблюдали, по маминому выражению, правило открытой двери: Китч могла сидеть в комнате Лоуэлла, но дверь обязательно оставляли широко распахнутой. Меня периодически отправляли к ним с проверкой, и дверь всегда была нараспашку. Правда, иногда Лоуэлл и Китч вместе забирались на кровать, полностью одетые, но изо всех сил стараясь так или иначе занимать одно и то же пространство. Об этой стороне дела мама не спрашивала, я и не рассказывала. С течением времени я как-то научилась держать язык за зубами.

На самом деле, в какой-то момент я вообще почти перестала разговаривать. Не скажу точно когда. Я уже несколько лет как осознала, что существовать в школе проще всего, если не привлекать к себе внимания; однако знать и делать – разные вещи. Понадобилось время и постоянные усилия. Прежде всего я устранила умные слова – за никчемностью. Затем перестала поправлять других людей, если они употребляли слова неправильно. Пропорция мыслей и слов стала меняться у меня так: от трех к одному до четырех, пяти, шести, семи к одному.

Но мыслей было не меньше, чем раньше, и иногда я представляла, что бы мне ответили, если бы я высказалась, и что бы ответила потом я, и так далее.

Невыплеснутые мысли переполняли голову. Диковинная их толпа галдела внутри, как в баре космопорта Мос-Эйсли из “Звездных войн”.

Учителя начали жаловаться на мою невнимательность. Раньше, даже ни на минуту не умолкая, я была способна сосредоточиться. А тут стала такой рассеянной, сказала мама.

Несфокусированной, сказал папа.

Лоуэлл ничего не сказал. Может, и не заметил.

В последнем классе он был разыгрывающим защитником в баскетбольной команде Южной старшей школы. Это позиция настолько важная и престижная, что даже мне стало легче жить. Я ходила на все игры. Прыгающее эхо большого спортзала, звонки, запахи, стук мяча по деревянному полу – эти вещи до сих пор действуют на меня умиротворяюще. Индиана и баскетбол. Все так хорошо относились ко мне, ведь мой брат регулировал движение на площадке.

В том году особенно грозно выглядела команда из Мариона, и нам предстояло играть против них. Во мне все гудело от возбуждения. Я сама сделала и повесила в окне гостиной плакат: змея, обвившаяся вокруг баскетбольного мяча, так что получился номер Лоуэлла – 9. Но однажды, когда Лоуэллу совершенно точно полагалось быть на тренировке и муштровать команду на пути к победе, я услышала, что он вернулся домой. Узнала его по звуку, с каким закрылась дверь.

Я сидела наверху и что-то читала, “Мост в Терабитию” или “Там, где папоротник красный” – во всяком случае, кто-то уже умер, потому что я успела рассопливиться. Мама ушла, не помню куда, но вряд ли она смогла бы что-то изменить; я даже рада, что она не сделала такой попытки, а то потом винила бы себя за провал.

Я спустилась посмотреть, в чем дело. Лоуэлл закрыл за собой дверь. Я открыла ее и вошла. Он лежал на кровати лицом вниз, ногами на подушке. Приподнял голову, но не настолько, чтобы я разглядела лицо, и сказал:

– Убирайся к черту из моей комнаты.

В его голосе лязгали ножи. Я не двинулась с места.

Он свесил ноги с кровати, встал и повернулся ко мне – красное, мокрое, опухшее лицо, как туча. Взял меня за плечи и выставил вон.

– Не смей соваться сюда. Вообще никогда! – И закрыл дверь.

За обедом он уже вел себя как обычно. Ел и говорил с папой о предстоящем матче. О пропущенной тренировке не рассказывал, и я тоже. Мы посмотрели серию “Шоу Косби”. Помню, он смеялся. Это было последнее, что мы делали все вместе.

Той ночью он взял свои деньги – банком служила перчаточная кукла Граучо Маркса, которую давным-давно сшила бабушка Донна, пока он болел ветрянкой, – запихал в спортивную сумку эту куклу и кое-что из одежды. У него был талант зарабатывать и не тратить ни цента, поэтому денег, я думаю, накопилось изрядно. Взял отцовские ключи, пошел в лабораторию и отпер ее. Собрал всех крыс в несколько больших клеток, вынес на улицу и выпустил. Потом сел в автобус до Чикаго и больше уже не вернулся.

Папины аспиранты снова лишились данных, полученных за годы работы. Крысам это ничего хорошего не принесло, сказал папа, учитывая погоду на тот момент. Не принесло, конечно, и папе: в университете он удержался, но в аспирантуру к нему шли уже только те, от кого отказались остальные преподаватели. Про маму скажу только, что исчезновение Лоуэлла она восприняла очень тяжело, еще хуже, чем потерю Ферн, и тем ограничусь. Я не смогу выразить словами, какой это был удар для нее. Ей никогда не удавалось даже сделать вид, что она оправилась.

Поначалу все думали, он вернется. Впереди маячил мой день рождения, и я была уверена, что Лоуэлл его не пропустит. Он часто пропадал на несколько дней, один раз на целых четыре, но потом возвращался, а где ночевал, мы так и не знали. Поэтому, несмотря на Великое крысиное освобождение, родители не сразу осознали, что на сей раз все будет иначе. Через две недели они решили, что полиция, для которой Лоуэлл был обычным беглецом, да к тому же взрослым (ему как раз исполнилось восемнадцать), не слишком-то усердствует. Они сами наняли детектива, строгую деятельную даму по имени К.Т. Пэйн, чтобы выследить Лоуэлла. Первое время Пэйн регулярно заходила к нам. Нет, она еще не настигла его, но идет по следу. Его видели… О нем сообщали. Ей не доверяли – по крайней мере, я рассудила так, ведь со мной ничем особенно не делились.