Горячая вода - Андрей Цунский

Красноречие Родиончика погасло. Он только покрутил пальцем у виска и сказал:

– Костоломео и Цунич. Что и требовалось доказать… Дурдом на выезде…

Дома я рассказал о случившемся папе. Он высказался так:

– Ну что? Не удивляюсь… Все, в общем, в порядке вещей.

А поздно вечером папа принес… натуральной кожи, с надписью… Любители дворового футбола, у которых еще не стерлись воспоминания детства! Возьмите валидол, а лучше сразу нитроглицерин. Вдохните поглубже. Сядьте в удобную позу. А вот теперь читайте:

«TANGO Durlast ADIDAS Made in France, – глотайте, пихайте под язык таблетку, живее! – Official World Cup 1978».

И ведь как назло три дня во двор никто не выходил… На четвертый не мог выйти я… Но наконец, когда Олега зашил проволокой убитого Костоломом ветерана, хотя тот уже не летал, а ползал, и все собрались, я вынес во двор это чудо…

Замолкло все. Даже машины на улице. Кто-то прошептал: «А как по нему – ногами… А?»

– А вот так! – Родиончик деловито установил «Tango» на угловую точку, потребовал, чтобы Казбич встал в ворота, и, приложив все мастерство, как «тонкий» шар в лузу, положил в верхнюю девятку идеальный «сухой лист». И сам себе не веря, не смог сдержать чувств, простонав:

– Это кайф… это же… ни одна баба так не подмахнет!

Мы толком в тот вечер и не играли. Мы просто разыгрывали стандарты, пасовались, накидывали «на головку». Это было действительно танго, но такое, для которого нужны не двое, а двадцать два и футбольный газон. Нас было меньше, газона не было, но кайф был полный.

Мы сыграли этим мячом раза четыре и разъехались на каникулы. «Tango» унес с собой Колька.

А мы не знали еще, что на вопросы времени чаще всего получаешь ответы судьбы…

Когда я вернулся из Астрахани, куда ездил к тетке и брату, первая, кого я встретил, была Танька Лобанова. И сразу захотелось притвориться, что я ее не вижу или тороплюсь. Ноги не несли в ее сторону. И не в Таньке самой было дело…

Обычно она торчала из окна с магнитофоном, издававшим «романтичные» медляки и любовалась на Червонного Валета, хотя в кино предпочитала ходить с Колькой Васильевым. Таньку уже слегка раздвинуло в ширину, она уже носила лифчик третьего номера и с Колькой выглядела гармоничнее, да и Червонный Валет в ее сторону даже не смотрел. Ему по-прежнему были интересны только бесконечные книжки про д’Артаньяна, лыжи и стрельба.

В тот день она сидела не на своем окне, а на земле у теннисного стола. Не дожидаясь с моей стороны никаких слов, она сразу сказала:

– Коля Васильев умер.

Почему я знал, когда выходил во двор, что именно это я услышу сегодня и именно от нее? Как я мог знать?

Помню, что еще дошколенком я определял с одного взгляда, кто добрый, а кто злой, от кого ждать плохого, а от кого хорошего. Наверное, каждому сначала дается интуиция, чтобы защитить нас, беззащитных, предупредить нас, незнающих. А потом постепенно заменяет ее, совершенную и безошибочную, неказистый, примитивный, грубый и неточный опыт. Интуиция до самого конца, даже сквозь толщу опыта, нарастающего как сало по бокам мозгов, что-то кричит нам, а мы не слышим. Или не слушаем…

На производственной практике Коле достался, кончено, худший станок из всех. «Наставник» с утра посылал ученика за портвейном, а сам валился спать, когда мастер уходил в управление… Станок, еще с гитлеровской свастикой, купленный у Германии в тридцатые годы, сохранил верность фюреру и выстрелил в Кольку лопнувшим на шкиве ремнем. И Кольку еще можно было спасти, но был обеденный перерыв, «наставник» во дворе резался в козла за штабелем старых шпал от заводской узкоколейки.

На похоронах мы были всем двором, держась одной компанией вместе с Колькиным братом Аехой, которого невозможно было заставить сесть на скамейку рядом с гробом. Со щек Кольки так и не сбрили пух, который через пару месяцев мог стать бородой.

Прошло несколько дней. Мы по привычке выползали во двор. Но больше сидели на теннисном столе и болтали. Кто-то уже курил в открытую. Казбич и Родиончик поднимали себе настроение «слезой Мичурина».

Постепенно забылись похороны. Мы стали травить анекдоты, к нам присоединились доселе никогда не искавшие нашей компании дворовые девчонки. Приходила и Танька. Скоро стала смеяться. Кое-кого уже начали уводить в крепость из ящиков, но уже не для игры.

Потом настала осень. Умер Брежнев. На фоне смерти Кольки Васильева это событие прошло почти незамеченным.

Больше мы не играли во дворе в футбол. И он опустел. Мы – дети демографической ямы. Следующих за нами еще долго не было.

Эта глава не о том, что вы подумали. Эта глава – о песне.

В нашем подъезде песню эту хором запели первый раз, когда уезжали из квартиры снизу Беленькие – семья потомственных врачей.

тоскливо бубнили родственники и знакомые уезжающих.

В их квартиру в основном осторожно, с оглядкой заходили гости. Некоторые вели себя совсем по-другому – шли открыто и торжественно, несли с собой букеты цветов, как на свадьбу. У многих в руках были совершенно не принятые в семье Беленьких бутылки с водкой «Посольская».

Хор стал громче и развязнее:

Вскоре открыли окно, и оттуда на весь двор раздавались крики:

– Да что вы мандражируете! Завтра утром вы будете в Питере, а вечером – в Вене. Там надо найти представительство Сохнута и передать вот эти бумаги, а потом идти прямо в посольство США, в консульский отдел со справками и прошением о воссоединении семьи на имя…

– Сема, вы так кричите! Тут целый дом работает в КГБ!

– Да плевать уже вам на это Кегельбэ, бумаги на руках. Все, до свидания! Точнее, до свидания навсегда!

– По-русски правильно говорить «прощайте»… – поправляла волнующаяся интеллигентная соседка.

– Да вам давно пора английский учить! Забудьте вы этот русский! На нем там разговаривать не принято…

– Как же не собьет! Вот корейцев так целый «боинг» сбили…

– Мы не корейцы, мы еврейцы! Выше головы, шалом!

– Вэйзмир…

– Эй, там, хорош горлопанить, к труду и борьбе за мир меня уже тут привлекали, по трем статьям укаэрэф! Свобода!