Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Кирилл, стоя среди развалин, представил, как впервые прибыл сюда Бальтазар. И что он пережил тут за семь лет затворничества.

Серые ольхи, болотные деревья, любящие ржавь воды. Неуступчивые кирпичи, еще помнящие пламя обжига; «семь лет работал, проживая в усадьбе у благодетеля моего, князя Урятинского».

У благодетеля моего…

Кирилл не сразу понял, почему Бальтазар запечатал семь лет жизни в две строки и никогда не писал, не рассказывал ничего больше; хранил тайну, будто тайну исповеди.

Сначала Кирилл восстановил, что было можно, о жизни Бальтазара в поместье Урятинского: княжеский приживал, архивариус и библиотекарь, оставил чрезвычайно любопытные записки. Их за солидную сумму выкупили наследники, потом мемуары были вывезены в Европу и осели в эмигрантских архивах; один молодой исследователь подготовил по ним публикацию и тем самым навел на них Кирилла.

Бальтазар, конечно, существовал где-то на периферии записок; но тем не менее кое-что отыскать было можно. Как Бальтазар, поняв, что не будет ни лечебницы, ни представления императору, а только изыскания вечной жизни для полоумного старика, пытался бежать; на второй раз князь приставил к нему слугу из бывших варнаков, клейменого каторжника, убивца, задушившего на спор самого крупного из княжеских волкодавов; как Бальтазар отказался делать что-либо, и князь запер его в Башне Уединения, приказав не приносить еды, и Бальтазар довел себя до голодного обморока, пока тот же варнак – проникшийся между тем странным почтением к подопечному – не накормил его, вливая бульон через медную воронку; как Бальтазар заражался безумием князя, и они вдвоем размешивали гомеопатические растворы; как от стараний Бальтазара прошла княжеская подагра, и князь заподозрил, что хитрый немец знает гораздо больше, чем показывает, не хочет делиться знанием, и приказал вздернуть лекаря на дыбе; как смилостивился, слыша уже хруст выворачиваемых суставов, и завернул измученного Бальтазара в свою шубу; как женил его, глумясь, на немке-гувернантке, молоденькой девочке, выписанной присматривать за бастардами князя, и приневоленный, не смеющий отказаться священник совершил над ними венчальный обряд, хотя оба были чужой веры; хоть беззаконным был тот обряд, а все ж – перед Богом, просто так не откажешься, обратно не развенчаешься.

Потом у князя появился новый лекарь, утверждавший, что может исцелять электричеством, строивший диковинные машины для уловления молний, и князь, разочаровавшийся в гомеопатии, сослал Бальтазара в дальний флигель, заставил выполнять простую работу аптекаря, врачевать лукавую дворню.

Помешанный на молниях чудак трактовал, что все в человеческом теле движется электричеством, оно есть эссенция жизни, и для омоложения необходимо восполнять его запас; причем нужно именно природное, первичное, как он говорил, электричество, как бы сцеженное из набухших сосков грозы, – чудак был не чужд поэтического. Едва собиралась буря, он выходил на луг, устанавливал там свою машину – колбы, змеевики, наверх торчит железный шест – и тщетно ждал, чтобы молния ударила в шест. Князь Урятинский стоял поодаль под зонтом и нетерпеливо смотрел в небеса.

Однажды чудак почти добился своего. На луг выплыла шаровая молния, закружилась вокруг машины, затанцевала на верхушке шеста, а потом медленно опустилась вниз; ловец молний коснулся ее – и сгорел заживо. Бальтазар был на том лугу. Урятинский позвал его, чтобы показать отставленному гомеопату новую, истинную науку о жизни и смерти, и Бальтазар видел огненный шар, летящий в сумерках, видел, как вспыхнул, обращаясь в пепел, целитель электричеством.

А вскоре князь Урятинский умер. Записки содержали тончайший, одной только интонацией выраженный намек, что князь был отравлен. Никаких имен архивариус не называл, обвинений не выдвигал; а уж родственники-наследники и подавно; несметно богатый князь скончался, так сказать, по всеобщему согласию, мирно, в своей постели, ибо закончился его срок земной и его призвал Господь.

Но, что интересно, побывав в усадьбе Урятинского, поездив по окрестным деревням, Кирилл узнал, что до сих пор ходит среди местных стариков, тех, кто тридцатых, довоенных годов рождения, старше уже никого не осталось, – легенда о немецком враче, отравившем в семнадцатом смутном году графа Козельского, владельца поместья, и скрывшемся с его сокровищами.

Урятинские действительно продали усадьбу Козельским в середине XIX века. Только вот никакого немецкого врача у графа Козельского не было, это Кирилл установил доподлинно. Граф не был отравлен, а вполне себе предусмотрительно выехал революционной весной во Францию, сохранив жизнь и сбережения. Похоже, легенда о враче-отравителе просто была спроецирована на Козельских; это вплеталась в новые обстоятельства, перетолковывала саму себя старая история, совершившаяся в 1837 году.

Никаких доказательств не было, но Кирилл чувствовал, что он не обманывается, верно прочел случившееся тогда. Бальтазар понял, что сумеет вырваться из усадьбы, ставшей тюрьмой, только если Урятинский умрет. Но князь, хотя жаловался на здоровье, покидать этот свет не собирался, уж это Бальтазар мог диагностировать.

И Бальтазар отомстил за свое заточение, за убитую апостольскую мечту. Наверное, шаровая молния, сверкавшая в сумерках луга, испепелившая человека в наказание за бездумную игру с великими силами природы, подтолкнула давно зревший замысел Бальтазара, придала силу действия его мыслям. Молния заставила Бальтазара выбрать судьбу, не только себе, но и потомкам, хотя он всего лишь искал спасения от безумного князя. Сам ли Бальтазар дал князю яд, или снабдил отравой убийцу, подосланного наследниками, или не оказал должного лечения князю, отравленному кем-то неизвестным? Кирилл не знал. А может, Бальтазар был вообще ни при чем, дворня и слуги оговорили его, чтобы снять вину с себя?

Но почему же тогда Бальтазар не возвратился в Германию? Не хотел возвращаться, как блудный сын, к отцу-аллопату, не хотел признавать поражения? Однако после семи лет в плену он, наверное, подрастерял и спесь, и гордость, он мог бы ступить на родной порог, завершить давнюю распрю мудрым примирением.

А вместо этого Бальтазар отрекся от гомеопатии и занял место врача во Вдовьем доме в Москве, в пансионе, где доживали век вдовы и дети небогатых государственных чиновников; на такую должность и протекции, вероятно, особой не требовалось. Он служил во Вдовьем доме всю оставшуюся долгую жизнь, до 1884 года.

Сначала Кирилл думал, что Бальтазар положил себе замолить, искупить грех, вольный или невольный, служением вдовам и сиротам; решил вернуться к традиционной медицине, ибо гомеопатия, точнее его мечта об обращении народов в гомеопатическую веру, завела его слишком далеко и в прямом, и в переносном смысле.

Но обихаживать слабых можно и в Лейпциге, вряд ли место имеет первостепенное значение. Должно было быть еще какое-то обстоятельство, которое решительно препятствовало отъезду Бальтазара, отменяло саму возможность думать об этом.

Долги? Жена из простонародья, к тому же обрученная с ним вопреки канону? Страх разоблачения, обвинения в смерти Урятинского? Но если бы Бальтазар боялся обвинений в убийстве, он, наоборот, из всех сил стремился бы уехать.