Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Самолет за три часа покрыл расстояние, на которое у Бальтазара ушло три недели. В Россию с ним прибыл младший брат, Андреас.

Бальтазар еще из Германии вступил в переписку со старым князем Урятинским – наверное, кто-то из вельмож Цербстского двора свел молодого врача с родовитым сановником. Кирилл предполагал, что Урятинскому в планах Бальтазара была отведена роль первой ступеньки, ведущей к трону; молодой честолюбец и пророк надеялся в скором будущем быть представленным императору и поразить самодержца чудесами гомеопатии, положить начало гомеопатическому крещению империи.

В Москве Бальтазара давно ждал старик Лодер. Христиан Иванович лично знал Николая Первого, младшего брата своего властительного пациента Александра, и состоял с царем в переписке. Вероятно, Бальтазар рассчитывал устроить в имении князя Урятинского гомеопатическую лечебницу, представить плоды ее работы сперва князю и Лодеру, а затем, при их посредничестве, самому царю.

В переписке Бальтазар, как ловкий торговец, намекал Урятинскому, что в Германии найдено средство, ведущее, возможно, к обретению вечной молодости, и гомеопатия уже ныне излечивает недуги, неподвластные кровавой, мясниковской аллопатии. Видимо, Бальтазар не хотел пускаться в объяснения о сути гомеопатического метода, полагая, что дряхлеющего вельможу надежнее соблазнить сиянием фальшивых бус.

Возможно, Лодер, давно живущий в России, предостерег бы Бальтазара против Урятинского, возможно, он делал это в письмах; но Бальтазар не смог встретиться с давним наставником отца – в Москве свирепствовала холера, и его задержали на кордоне, не пустили в город.

Лодер умер через два года.

Кирилл зашел на могилу Лодера, там же, на Немецком, – а где еще он мог быть похоронен? Старый памятник, видимо, разрушился, его восстанавливали уже в советское время, поставив неказистую гранитную плиту и написав ЛОДЕР Х. И. – будто в каком-то бюрократическом списке, перечне пенсий или наград.

Могилы Лодера и Бальтазара оказались недалеко друг от друга – в то время кладбище было гораздо меньше. И Кирилл думал, скольких бедствий удалось бы избежать, если бы эти двое, разминувшиеся из-за эпидемии, встретились.

У холерного кордона разошлись дороги Бальтазара и Андреаса, о котором впоследствии мало что было известно: то ли остался в России, то ли возвратился в Германию. Кирилл, увлеченный Бальтазаром, о его младшем брате не думал, помнил только, что, по сведениям генеалогического древа, тот рано умер, не оставив значимого следа в истории семьи.

Бальтазар же вынужденно отправился в имение к Урятинскому; холера не оставила ему выбора.

Прадед Арсений, военный врач, иногда цитировал в своих дневниках записи Бальтазара, оставленные для потомства и потерянные или уничтоженные, вероятно, в Гражданскую войну. Он приводил собственноручные строки Бальтазара: «семь лет работал, проживая в усадьбе у благодетеля моего, князя Урятинского».

Прадед Арсений не придал значения очевидной пустоте этих строк, уложивших семь лет в двенадцать слов. Или, скорее, прадед просто не знал, кто такой на самом деле князь Урятинский: наследники вельможи приложили много сил, чтобы пресечь ходившие о нем в свете слухи, «очистить» наследство и род, вернуть себе карьерные позиции.

Да и сам Кирилл пропустил бы эту фамилию, счел бы семь первых лет Бальтазара просто потерянным временем, если бы не странная мгновенность последовавшей затем метаморфозы: превращения из апостола в обычного человека.

Там, внутри семи лет, 1830–1837, скрывалась тайна. И Кирилл отправился за ней, ибо из нее вырастала дальнейшая история семьи; эта тайна как бы встраивала в рисунок судьбы каждого последующего поколения некий вывихнутый сустав.

Кирилл вспомнил, как первый раз приехал в бывшую усадьбу Урятинского. После революции ее национализировали, часть флигелей снесли. Потом усадьба пострадала в войне: в сорок первом за толстыми кирпичными стенами оборонялись советские, а в сорок третьем – немецкие пехотинцы, и штурмующие старались разбить стены артиллерией. Затем усадьбу перестроили еще раз, чтобы открыть санаторий. В девяностые недолговечные советские пристройки начали разрушаться. Неухоженный парк зарос сорными ольхами так густо, словно деревья росли не из семян, а из дождевых капель. И посреди этого леса, тревожного, серого, возвышались остатки усадебных зданий, словно глыбы иного, чуждого вещества, брошенного сюда рукой титана.

Происходивший из рода татарских мурз, перешедших на русскую службу после взятия Казани, – род вел линию из Сибири, от тех кочевников, что служили Чингису, – князь Урятинский, офицер гвардии, мимолетный фаворит последних лет Екатерины Второй, принцессы из Анхальт-Цербста, – был в молодости истовым германофилом. И свою усадьбу – земли получены в дар от венценосной любовницы – выстроил в стиле средневекового немецкого замка, даже камень не пожалел возить за тысячу верст из чухонских земель, чтобы был гранит, а не известняк.

И вот теперь, спустя два с лишним века, среди запустения, среди глухой серости молодого подроста торчали остатки его рукотворной Германии. Квадратная, с прямоугольными зубцами, сторожевая башня у ворот. Другая башня, с гротом в основании, обвитая лестницей, – Башня Уединения, как назвал ее Урятинский. Замковые машикули на фасадах, простые капители, изящные, как дамская табакерка, эркеры, посаженные на грубые гранитные стены, декоративные гипсовые вазы и рога изобилия, скульптуры дев и божеств, от которых остались только нижние половины, – дикое смешение вросших в друг друга стилей, все, что Урятинский будто награбил в Германии, мародерски вырвал из контекста, соединил согласно интуициям дикой своей души и поместил в тихий и безгрешный лес у малой реки, поставил на топкую, неуживчивую почву, питаемую водами весенних половодий.

Даже не знай Кирилл судьбы Урятинского, ему было бы неуютно, жутковато среди руин чужой безумной грезы, среди остатков чудачества такого размаха, что оно перестает быть чудачеством и обретает величие утопии. Но Кирилл знал, и потому мурашки бежали по коже, чудилось, что в заросших грудах кирпича, в темноте подвальных окон, в провалах рухнувших крыш, в траве – всюду ловушка, всюду можно провалиться, остаться здесь навсегда, как едва не остался Бальтазар.

Кирилл видел в медицинском архиве одно из писем Урятинского Бальтазару, в котором обговаривались условия службы доктора. Его поразил почерк, Кирилл сказал бы, почерк фехтовальщика – легкий, летящий, здравый, выражающий ясную, открытую, цельную натуру хозяина. Наверное, подумал Кирилл, этот почерк и увлек Бальтазара; тот представил себе просвещенного вельможу, приближенного Екатерины der Grosse; великого, мудрого старика – Урятинскому было лет семьдесят, когда Бальтазар приехал в Россию, – покровителя наук, того, кто первым преклонится пред сиянием Гомеопатии.

Кирилл и сам поверил бы почерку – если бы не представлял себе, кто такой Урятинский, дитя Золотого века Екатерины, в царствования Александра и Николая Первого – осколок былой эпохи, отправленный в вечную опалу за дело, совершившееся в Михайловском замке весной 1801 года, богач, запершийся в поместье, исчезнувший с глаз света властитель своего болотного, удаленного края.