Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Конечно, в годы ученичества Бальтазара в гимназии читали уже совсем другие лекции; ясный свет новой науки разогнал по углам тени прежнего мистического знания. Но оно жило в самих ребрах ее стен, закопченных свечами сводах, камнях фундамента и абрисе колдовской башни, надмирного приюта мудрецов. И, попав сюда после гимназии в Гримма, гимназии нового времени, Бальтазар сделал первый шаг к будущему преображению в гомеопата, шаг к способности сочетать знание и экзальтированную веру.

Но где Бальтазар получил силы для преображения? Что вырастило в нем апостольскую силу, превратило гомеопатию в мессианскую страсть? В Цербсте ответов на эти вопросы не было. Завтра Кирилл ехал за ними в Виттенберг, куда переселились Швердты после Цербста.

* * *

Lutherstadt Wittenberg – прочел Кирилл на вокзальной вывеске.

Ему казалось, что в любом немецком городе, где он бывал, жил, проповедовал или учился Лютер, о чем сообщали городской путеводитель и мемориальная доска; в СССР так отмечали каждый дом, где бывал Ленин, и знакомый пафос отталкивал Кирилла.

Когда-то он читал лютеровские тезисы, по случайности – сразу после трех томов собрания сочинений Ленина, статей 1916–1917 годов. И его поразило сходство двух мощных, но узких умов, сам стиль риторических конструкций; восстание против капитализма духовного, обращения индульгенций, у Лютера, и восстание против капитализма материального у Ленина. Он думал написать статью о лютеровском начале в русском социализме, но, как часто с ним бывало, поленился пойти дальше гипотезы.

И, как бы сбитый с толку привязчивой мелодией шлягера, он бродил по городу. Лютер смотрел с пивных бутылок и витрин кафе. Лютер был магнитом на холодильник. В цветочной лавке продавали луковицы гладиолусов «Лютер». На главной площади фермеры торговали Luther-tomaten, и неистовый реформатор с грустью смотрел с портрета на ценнике на мелкие помидорки по восемь евро за килограмм. Лютер живее всех живых, сказал себе Кирилл. Ему было тесно на узких улочках, где каждый знал, что ты еще один турист, приехавший в город потому, что это Lutherstadt Wittenberg.

Придавленный громадой собора – уже не места Бога, а места Лютера, – Кирилл пошел прочь от старого города, вдоль реки, в пустоту полей. Был полдень, солнце светило почти отвесно, и деревья будто росли из края собственной тени. Отойдя километра два, наблюдая только течение реки между мощеных скатов, колыхание красных и зеленых бакенов, он забыл о Лютере, о Виттенберге, оставшихся за спиной.

Только что подмеченный образ волновал его: дерево, растущее из края собственной тени, будто тень – его корни. И вдруг он понял, что дерево – это Бальтазар, а тень – это Лютер; первый невозможен без второго.

О, как ясно Кирилл увидел юношу, жившего в городе Лютера, в городе, где учился Джордано Бруно. В маленьком городе у реки, где совершилось преображение в пророка и началось новое время истории; где слово и вера перевернули мир.

То, что в эпоху Кирилла превратилось в отрыжку культуры, в магнитики и памятные значки, в эпоху Бальтазара еще было живо как подвиг духа. Еще передавалась в поколениях память о войнах за веру, о победе над Тилли и Валленштейном; еще отправлялись в дикие земли миссионеры, а за океаном возникал Новый Свет, материк протестантской веры, увенчанный евангельским городом на вершине горы.

И Бальтазар – неизвестно, глубоко ли он верил в Бога, какой природы была его вера, – мог увидеть в самом прибытии в Виттенберг провиденциальный знак, вообразить, влекомый искушением духа, что он избран, подобно Лютеру, и поверить в избранничество, став гомеопатом, апостолом новой медицинской истины.

Стоя на берегу тихой реки, слушая ветер в полях, шорохи сухой покорной травы, Кирилл впервые – краем, эхом – ощутил масштаб и силу искушения, заставившего Бальтазара отправиться в Россию. Ощутил, как нечто непредставимое, чужеродное для современного человека, который назвал бы это чудачеством, самообманом, наивностью, тогда как для Бальтазара это было страстью.

Кирилл думал о разновидностях человеческих страстей, движущих историю. О том, что есть среди них особый вид: не темные страсти тиранов, предателей, палачей – и не светлые страсти святых, борцов за правду, защитников угнетенных.

Это особые страсти, порожденные иллюзиями. Бальтазар, отправляясь обращать русских в новую медицинскую веру, полагал встретить непросвещенность, дикость, то есть несуществование, необладание самостью. Он будет принят при дворе, скажет истинное слово (при помощи или устами монарха) – и все преобразится в одно мгновенье, ибо не своезаконно, а лишь дозрело до того, чтобы стать, пребыть.

Но мнимое несуществование ответило Бальтазару. Он думал, что русские переменятся, станут его паствой, – а почва отразила его намерения в кривом зеркале, и переменился он, стал заложником ее.

Кирилл представил, словно воочию видел сцены из греческих мифов, как совокупление неверных грез, обманчивых иллюзий с местной почвой рождает совсем иных существ – зловещих химер, рождает рок, как посеянные в борозды поля зубы дракона рождают убийц.

Рок. Кирилл ощутил новый для себя смысл слова. Он чувствовал, что жестокая по своей сути апостольская мечта Бальтазара, возникшая не повелением Господа, а силой лукавого соблазна, обольщения образами пророков прошлого, мечта о покорении и преображении варварской страны – вызвала той же силы ответ места, которое не отвергло мечту Бальтазара, но покорило его ответно, сделало частью своей судьбы.

Семейный рок, как чудовищное дитя от браков героев или божеств с хтоническими силами, которые породили циклопов, Аргуса, Тифона и им подобных, терзающих род людской монстров, возник на свет из этой попытки оплодотворить мнимую пустоту, мнимое невинное лоно.

Рок. Призрачное чудовище, которому Бальтазар невольно скормил детей, внуков, правнуков и праправнуков своих. Рок, исторически являвшийся в образах многоглавой германской Гидры, опутавшей Россию, пьющей ее чистую народную кровь, крадущей ее капиталы; в образах фашистской Гидры, рассылающей шпионов, «хитрых змеев болот», проникающих в Страну Советов, отравляющих колодцы, ищущих черные души предателей, сплетающих сети коварства и лжи.

Рок.

Стоя у входа в старое университетское здание, глядя на барельеф над воротами – пухлый младенец, играя, обнимает череп, а над ним пересыпают минуты песочные часы, – Кирилл думал: не есть ли он такой младенец, беззаботно играющий с костями мертвых, тогда как некие часы уже отсчитывают время его судьбы? Не есть ли его попытка восстановить прошлое такая же опасная химера?

Просто работай, сказал себе Кирилл. Пиши книгу. Ты не в ловушке, тебе открыт весь мир. Ты, в отличие от предков, всегда можешь уехать, сменить страну, жизнь, биографию. Ты не в ловушке идентичности. Поэтому трагедии не случится.

Он развернулся и пошел к вокзалу.

* * *

Возвратившись в Москву, Кирилл с новым, неизведанным чувством отправился на Немецкое кладбище к могиле Бальтазара. Теперь он – единственный на свете – владел тайной души неистового апостола. Кириллу показалось, что он нарушил загробный покой, сломал печати; Бальтазар хотел унести некоторые вещи с собой в могилу и потому не рассказал о них даже детям, а Кирилл проник в его тайну.