По ту сторону - Инга Андрианова

— Родные и близкие, попрощайтесь с усопшим, — донесся до меня печальный голос.

Я подошла к гробу, опустилась на колени.

— Эх, папа, папа… не встал ты этой ночью, не подняла тебя бабушка!

На миг я окунулась в пустоту без времени и без потерь… А в следующий миг меня накрыла волна пульсирующей скорби, такой теплой и такой необъятной, что, вышла она за пределы выносимого человеком, и словно кровь из-под нарыва, вырвалась бурным целебным потоком.

Вокруг начался кромешный вой. Реальность дрогнула, рассыпалась на мелкие частицы и превратилась в страшный сон: кто-то тянул меня за плечи, и отец уплывал все дальше и дальше, а я пыталась вытереть ему лицо, все мокрое от слез. Откуда эти слезы, и почему их так много? Да это же я изливаю горючие токи, и тонет в них наша никчемная жизнь.

Богдан, мой двоюродный дядька, схватил меня в охапку, оттащил от гроба, застучали молотки, толпа завыла, в могилу полетели комья земли, и мне почудилось, что снег пропитан кровью…

Когда все кончилось, народ стал расходиться, я подошла к свежему неряшливому холму, заваленному венками, и только тут почувствовала, что могу, наконец, о чем-то помыслить, что-то сложить у себя в голове.

Людские голоса растаяли вдали, со мной остался лишь бездомный ветер. Покой… случайный шорох оседающей земли… да пение петухов на том краю села.

Здесь, на границе двух реалий и состоялся первый монолог, в котором не было второго голоса, принадлежавшего отцу. Впервые мысль, поправшая цензуру, расправила крылья, воспарила на небо и тихим вздохом перекрыла звуки мира.

Какое могучее присутствие жизни в этом движении облаков, в крике птиц, чертивших свой бесхитростный сюжет, в шелесте хвои на траурных венках, в пряди волос из-под косынки!

Я вбирала в себя этот мир, капля за каплей, и постепенно обретала контакт, но не с отцом, а с чем-то иным, частью чего он являлся или стал. Задвижка щелкнула, дверь распахнулась, и на меня обрушился мощный поток участия и заботы, безграничного внимания ко мне самой, а не к моим поступкам. В эту минуту я не могла ни лгать, ни притворяться, и потеряв контроль, начала жаловаться. Я жаловалась горячо и искренне, как это делают обиженные дети, уткнувшись в материнский подол и веря, что их поймут и защитят, а еще пожалеют просто потому что они есть и им плохо.

— Чего ты здесь сидишь? — Алла явилась воплощением скорби и усталости. Ее утомляла моя непутевость и попытки отбиться от стада. Контролировать меня не входило в ее планы, но мой постоянный «выпендреж» оставлял ее без переводчика и раздражал общественность. С ее слов я поняла, что отбывание поминок — мой дочерний долг, а привлекать к себе внимание я буду в более подходящее время. Мы спустились с косогора и двинулись вдоль реки.

— Какая горькая судьба! — неожиданно изрекла Алла Васильевна, когда я уже позабыла о ее существовании, — Сколько Антону пришлось пережить! Сколько выпало на его долю! — потом добавила, явно, не к месту, — Твои дневники его просто добили …

— Дневники? Что в зеленых тетрадях? Так это детские, отец хранил их у себя. Что нового он там прочел?

— Нет, — покачала она головой, — не детские — твой последний дневник. Антон был так разочарован, когда узнал, что ты курила на картошке. Когда он дал мне почитать, я не поверила своим глазам…

— Он сделал что?! Он дал вам почитать? И вы читали? — тут я остановилась и уставилась на Аллу, — И давно он стал давать мои дневники всем подряд?

Алла надулась, ее щеки вспыхнули:

— Я не все подряд.

— Я, знаете ли, тоже. Впрочем, извините, вы тут не причем.

— Что сказано, то сказано. Что думала — то и сказала.

— Когда-то надо начинать.

У бабушки мы провели еще неделю. Женщины то и дело срывали на мне злость, а я считала минуты, когда смогу, наконец, вернуться к собственной жизни. Ежедневный ритуал хождения на кладбище и разговоры об усопшем тяготили своей безысходностью, но бабушке они приносили облегчение, и я терпеливо выслушивала одни и те же притчи, пока не выучила их наизусть. Я видела, как неумолимо рвется нить, что связывает бабушку с этим миром, как все чаще на дне ее зрачка мерцает нездоровый блеск. В такие минуты все уговоры, весь наш лепет казались жалкой попыткой остановить набравший силу ураган. Похоже, той осенью она впервые за долги годы, а может, и за всю свою жизнь, выпустила наружу все то, что так долго держала в себе. Она перестала сражаться ради чего-то или кого-то, перестала быть сильной и мудрой, а еще она прервала свой марафон в тени метущегося сына. И не было смысла грести против течения, держаться в фарватере, в вечной готовности прийти на помощь, уберечь или просто быть рядом. Очнувшись в мутных водах вдали от берегов, она больше не видела ни указателей, ни смысла оставаться на плаву.

В Москву я вернулась студеным ноябрьским утром. Холод сковал дыхание столицы, и только клубы пара над головами прохожих да выхлопы автомобилей напоминали о том, что жизнь в ледниковый период еще продолжается.

В институте полным ходом шел учебный процесс, а в общежитии — процесс растления мозгов. За время моего отсутствия здесь многое изменилось. Никаких следов Васика я не обнаружила, зато обнаружила двух новых соседок. Обе перевелись на наш курс из других городов, обе звались Маргаритами, и с легкой руки обитателей этажа превратились в Ритку и Марго. Ритка бойко пела и лопотала по-французски с красивым прованским акцентом, доставшимся ей в наследство от залетного галла, носила ультрамодные шмотки и претендовала на сходство с итальянской киношной дивой. Марго Господь не одарил фасадом, зато щедрой рукой отсыпал мозгов в ее иудейскую голову. Но на этом контраст не заканчивался.

Ритка была особой легкомысленной, непутевой и добродушной. Турист из Европы безудержно клевал на Ритку, таскал ее по ресторанам, предлагал ей то руку, то сердце, то домик в горах, но Ритка беззаветно любила московскую богему, нищую и пьющую. К ней и только к ней стремились все Риткины помыслы, а заодно и купюры, доставшиеся от щедрых обитателей Аппенин и Пиреней. Влюблялась она страстно и на всю жизнь, а через неделю, брошенная очередным несостоявшимся Феллини, рыдала в подушку и грозилась свести счеты с жизнью.

Марго ни в кого не влюблялась, дружила со всеми, совершала авантюрные вылазки в места скопления интуриста, где грубо кокетничала с престарелым классовым врагом.

Из всех своих «загранпоходов» девчонки возвращались, груженые добычей: пачками сигарет, коробками конфет, духами и побрякушками, а случалось, и билетами на громкие мероприятия и самые скандальные спектакли.

Мы сошлись легко и просто и уже через неделю дружно спускали на ветер добытые у капитализма блага, с аппетитом поедали мыльный европейский шоколад, по очереди таскали трофейные штаны и майки, вызывая зависть всего факультета. Если вечером одна из Маргарит отправлялась на встречу с польским дипломатом или канадским бизнесменом, подготовка начиналась с самого утра. На стол вываливалось все, что можно вставить в уши, нанизать на пальцы и намотать на шею, одежда сбрасывалась на кровать. Все это богатство раскладывалось в смелых и безумных сочетаниях. Как правило, выбирался один, самый дикий вариант, после чего девушку одевали, обували, причесывали и украшали. Наступало время макияжа, и тут уже весь этаж тащил косметику в тон к сумочке или перчаткам. Разодетую и раскрашенную барышню орошали духами и выпроваживали с единственным пожеланием, чтобы новый ухажер не оказался чудаком. Аромат Шанели еще долго будоражил ноздри, а мы все скакали перед зеркалом, примеряя шмотки и проводя радикальные эксперименты со своей внешностью.